Красота как квинтэссенция жизни в поэзии Пушкина

“Союз волшебных звуков, чувств и дум” - так определил Пушкин “меру” поэзии, условие ее высшего совершенства. Как видим, Пушкин выступил за тройной союз равных компонентов: прекрасной формы, ярких чувств, глубоких мыслей. Отсутствие хотя бы одного из них делает невозможным рождение художественного шедевра. Трагедия многих авторов состоит, видимо, в том, что им не удается слить воедино все три уровня, вследствие чего деформированной оказывается и сама природа искусства.

Наши критики до сих пор приходят в растерянность при объяснении следующих слов Пушкина:

Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв,
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв.
(“Поэт и толпа”).

Некоторым кажется, что Пушкин провозглашает здесь принцип “чистого искусства”, далекого от общественных нужд. На самом деле это не так. Слова “не для житейского волненья”, “не для битв” относятся к несостоятельности тех сфер человеческой деятельности, где господствуют преходящие интересы: тщеславие, возникающие на его почве раздоры, конфликты и т.п. Ввергать поэзию в такие “битвы”, конечно же, неразумно. И вообще, поэзию нельзя уподоблять метле или зубочистке. Поэты рождаются для “вдохновенья”, т.е. творчества не по принуждению, а по убеждению, “для звуков сладких (звуков добра и красоты - И.Щ.) и молитв”. Слово “молитвы” употреблено не в собственном, а в переносном смысле, оно означает гимны в честь идеально-прекрасного, совершенного. “Молитвенное” искусство - это искусство больших страстей, искусство, способное служить самым высоким и благородным целям человека, ведущим к совершенству.

До сих пор приходится слышать и читать о том, что Белинский будто бы ошибся, выделяя в качестве главного свойства пушкинского гения то, что он поэт красоты, “призванный для искусства как для искусства”. Считается, что Белинский тем самым приглушил несколько социальное начало в лирике Пушкина. Но это не так!

Красота, если ее понимать как наиболее совершенное воплощение сущего, есть самая всеобъемлющая категория. Она действительно “квинтэссенция” жизни. Её-то и умел с поразительной тонкостью улавливать Пушкин. Причем он находил красоту, т.е. поэзию, даже там, где она и не предполагалась. Вспомним, как прелесть осени, ее “прощальную красу” Пушкин раскрывает через... увядание чахоточной девы: “... на смерть осуждена, бедняжка, клонится без ропота, без гнева.... играет на лице еще багровый цвет, она жива еще сегодня, завтра нет”. Только светлый гений, способный ощущать жизнь даже в ее последних уходящих искринках, мог отважиться на такое сравнение. Победа оставалась за поэтом!

А вот еще пример, когда светлое, целомудренное становится “перлом”, знаком красоты и истины в поэзии Пушкина:

Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Cepдце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило.

Здесь не знаешь, чему поражаться: что ни строчка, то откровение, мудрый совет вступающему в жизнь, притом - без морализаторства, совет, подобный “глотку” освежающего напитка. В "день уныния смирись”- это только и спасет! Но не к покорности призывает поэт, а к самообладанию. Действительно, в беде, в печали нельзя поддаваться отчаянию, нельзя терять масть над собою. Надо устоять, “смирить” свою боль, перетерпеть во времени ( а оно лечит!) - и тогда “день веселья”, конечно же, настанет.

А какая глубина, тонкость в определении вечной противоречивости человеческой жизни! “Настоящее уныло”... именно так, и даже если все хорошо, мы постоянно куда-то стремимся, желаем чего-то: сердце в будущем живет”. Когда же проходит время, проходят годы, и мы оглядываемся назад, - право, и будничные, обыкновенные события становятся нередко волнующими, “милыми”... Отчего такое происходит, во всяком случае часто бывает почти с каждым? Вряд ли Пушкин знал ответ на этот вопрос. Но прославляя жизнь, ценя в ней каждое мгновение, он тем самым раскрывал как бы главный закон ее развития: самовоспроизводство, исключение того, что нарушает гармонию.

Со школьной скамьи мы привыкли считать, что предметом пушкинской поэзии явилась вся жизнь, все ее сферы. Гоголь отчасти способствовал распространению такого убеждения, сказав: “Немеет мысль пред бесчисленностью его предметов”. Но здесь есть маленькая неточность. Новаторство Пушкина не в беспредельности охвата жизни, а в качестве ее воспроизведения.

Что же касается границ изображения, то они просматриваются в творчестве Пушкина с достаточной определенностью: это внутренняя, духовная жизнь человека в ее открытом лирическом наполнении. И роман “Евгений Онегин” - “энциклопедия русской жизни”, по меткому определению Белинского, не в смысле отражения всего и вся, а в смысле необычайно емкого и точного воспроизведения того, что относится к духовному росту передовых русских людей 20-х годов XIX века. Мы допускаем ошибку, когда термин Белинского воспринимаем в расширительном, а то и в абсолютном значении.