Цитата

Лицом к лицу лица не увидать -
Большое видится на расстояньи. (С.А.Есенин)

Рекомендуем

Филфак Библиотека Первоисточники Е. Покусаев - Шедевр социальной сатиры (о романе М.Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы")


Е. Покусаев - Шедевр социальной сатиры (о романе М.Е. Салтыкова-Щедрина "Господа Головлевы")

Щедрин Господа Головлевы

 

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826-1889) - величайший из русских писателей-сатириков, в полную силу владевший оружием смеха. «Ничто так не обескураживает порока,- говорил автор «Господ Головлевых»,- как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех».

Сатира Салтыкова-Щедрина учила различать под пышными одеждами самодержавия угрюм-бурчеевщину, удушающий живую жизнь деспотизм с его неисчислимыми бедствиями для народа. Салтыков-Щедрин развеял обольщения и надежды, которые пыталась возбудить в мире цивилизация Деруновых и Разуваевых. В священных принципах дворянско-буржуазного общества, призванных демонстрировать его справедливость и гармонию, салтыковская сатира обнажила кричащие противоречия и антагонизмы: моральный развал семьи, воровское, хищническое созидание собственности, пустословие и ложь, прикрываемые религией. Пророческий, по выражению Горького, смех салтыковской сатиры революционизировал сознание и волю целых поколений русских людей. И в этом своеобразном процессе общественного воспитания выдающаяся роль принадлежала самому известному произведению Салтыкова-Щедрина - «Господам Голавлевым». Оно открыло читающей России образ Иудушки, вошедший в галерею мировых сатирико-нарицательных типов.

Голавлевская хроника первоначально не мыслилась как самостоятельное произведение. Наряду с другими очерками она входила в цикл «Благонамеренных речей» (1872-1876). На страницах журнала «Отечественные записки» в 1875 году появляются этюды «Семейный суд», «По-родственному». Читателей поразили в них глубокая идея, мастерский рассказ о жизни, нравах помещичьей фамилии и особенно колоритные зарисовки таких фигур, как «маменька» Арина Петровна, ее почтительный сынок Порфирий, спившийся «балбес» Степан Владимирович. С восхищением пишут и говорят сатирику об этих очерках Некрасов, Тургенев, Гончаров, влиятельные тогда литературные критики Анненков, Михайловский, Скабичевский.

Тургенев, со свойственной ему писательской чуткостью и проницательностью, выразил едва ли не общее впечатление и одновременно пожелание литераторов и публики, когда 28 октября 1875 года задавал автору вопрос: «...Отчего Салтыков вместо очерков по напишет крупного романа с группировкой характеров и событий, с руководящей мыслью и широким исполнением?» 1

Салтыков-Щедрин прислушался к советам, продолжил разработку головлевской темы и написал новые главы.

В июле 1880 года осуществляется отдельное издание романа, получившего вместо прежде объявленного названия «Эпизоды из жизни одного семейства» каноническое - «Господа Головлевы».

В письмах самого автора, а также в обширной мемуарной литературе с разной степенью полноты зафиксированы и биографические источники романа, прототипы главных его образов (например, мать писателя О. М. Салтыкова, старший из братьев - кляузник и волокитчик Дмитрий Евграфович и т. д.).

Знаменитый роман, конечно, не просто отпочковался от очередного художественно-публицистического цикла. Сквозь частные факты и биографические подробности уверенно просматриваются истинные причины и обстоятельства, которые обусловили создание художественного произведения такого крупного масштаба. Оно подготовлено всем предшествующим творчеством писателя, пристально интересовавшегося уходом с исторической арены «ветхих людей», дворян-душевладельцев, чиновником патриархальной складки. В преддверии новой революционной ситуации 1879-1881 годов Салтыков-Щедрин видел резкие очертания изменяющейся на глазах пореформенной России. Поездки за границу (1875-1876 и 1880-1881), в свою очередь, расширяли круг наблюдений, вооружали новыми историческими критериями, новыми социальными измерениями происходящего. Углублялся сатирический анализ «основ» антинародного строя. Обличительный пафос «Господ Головлевых» определен этим главным направлением салтыковского творчества.

Всю глубину и необычайную злободневность замысла «Господ Головлевых» можно по достоинству оценить, если вспомнить, что в то время проблема семьи активно обсуждалась в научных трактатах, в публицистике, в художественной литературе, в официальных документах.

Со страниц благонамеренной печати не сходили высокопарные заявления вроде нижеследующего: «Сила и крепость государства находятся в прямой зависимости от силы и крепости семейного союза в стране» 2. Катковские передовицы в «Московских ведомостях» на разные лады перепевали эти мотивы. Время от времени возобновлялись злобные выпады против Чернышевского - автора «Что делать?», которого обвиняли в дерзком содействии разрушению современной семьи 3.

В публичных выступлениях либеральных деятелей провозглашалась святость и нерушимость «семейного союза». В нашумевшей в 1876 году речи по одному уголовному делу либеральный адвокат и профессор В. Д. Спасович восклицал: «Государство только тогда и крепко, когда оно держится на крепкой семье!» Салтыков-Щедрин высмеял оратора за рьяную защиту клиента, истязавшего дочь.

В то же время публиковались материалы, в которых в достаточной мере объективно назывались обстоятельства, подрывавшие семью. Э. Золя в «Парижских письмах» писал о том, как коммерческий расчет вытеснил любовь из французской буржуазной семьи и как стремительно она разрушается4. Знакомые русскому читателю по переводам эпизоды из истории семьи Ругон- Маккаров с образной наглядностью подтверждали публицистические выводы французского художника. В связи с этим в газетах появлялись и такие заметки: «Если сопоставить картинки Золя и картину Щедрина, то многое можно бы сказать о причинах упадка семьи» 5.

Несмотря на цензурные препоны, в журналах тех лет можно встретить и острые суждения о дворянской семье, суждения, которые носят следы влияния автора «Господ Головлевых». Вот одно из таких высказываний: «Барская семья, жившая на крепостном труде и взиравшая на весь мир с точки зрения своего сословного point d'honnetur 6, семья, для самой себя специально создавшая «институты», теперь лежит перед нами уже в развалинах» 7.

В пору, когда писались «Господа Головлевы», проблема семьи живейшим образом занимала крупных русских писателей. Художественно воспроизводя «переворотившуюся» пореформенную жизнь, автор «Анны Карениной» не только глубоко задумался над судьбой семейного начала в современном обществе, он с большой художественной силой обнажил трещину, возникшую на одном из самых прославленных «институтов» господствующего класса. Правда, Л. Толстой несчастливым семьям, несобравшимся или разрушившимся семейным гнездам Вронских, Карениных, Облонских противопоставляет чету Левиных, поначалу так гармонично и полно осуществляющую идеал семейно-усадебной жизни. Но и над семьей Левиных простирается не безоблачное небо, а нависают мрачные тучи. В сомнениях и тревогах толстовского правдоискателя предчувствуется смятение, перелом мировоззрения великого художника. Немного времени спустя в романе «Воскресение», а также в повести «Крейцерова соната» Толстой беспощадно разоблачит семейные устои дворянско-буржуазного общества.

Тема семьи в том же широком и принципиальном аспекте глубоко интересовала и Ф. М. Достоевского. В «Дневнике писателя» за 1876 год он заявлял: «Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство. А веря в крепость нашей семьи, мы не побоимся, если, временами, будут исторгаемы плевелы...»8.

В художественных произведениях, в особенности в «Братьях Карамазовых», Достоевский сам «исторгал плевелы», рисовал картину гниения, духовного и физического распада русской дворянской семьи. В рабочих записях писателя середины 70-х годов одна из главных тем последнего романа определена как «разложение семейного начала» 9. Но как различно понимание причин, характера, исторических последствий одинаково остро ощущаемого Достоевским и Салтыковым-Щедриным социального явления современной им эпохи!

С точки зрения Достоевского, принцип семьи - это святыня того идеального уклада жизни, который вновь якобы созидается возвышенными и окрепшими силами народного православия. Будучи втянуто во всеобщий хаос пореформенного развала и умственной смуты, семейное начало подверглось временной порче. Эта порча вызывалась барским отрывом от народной «почвы», влиянием материализма, либерализма и безбожия. Но в гниющей атмосфере карамазовского дома появился здоровый росток - Алеша, провозвестник грядущего исцеления и обновления больной России, стихийно к этой же цели устремлен л Дмитрий, искупающий свои грехи страданием.

Салтыков-Щедрин стоял на другой идейной позиции. Он открыто высказывался в том смысле, что провозглашаемый идеологами современного общества принцип утратил свое содержание и давно уже перестал быть святыней даже для них самих.

Сосредоточившись ка исследовании семейных дел в помещичьей среде, автор «Господ Головлевых» показал, как мир собственников, тунеядцев и паразитов изнутри подрывает, разваливает семью, превращает в фикцию то, что на словах выдавалось за «краеугольный камень» современного социального уклада.

Во многих своих произведениях пореформенной поры Салтыков-Щедрин воспроизводил процесс оскудения помещичьих гнезд, процесс вытеснения недавних душевладельцев с занятых ими позиций новыми «столпами» - Деруновыми и Разуваевыми. В «Господах Головлевых» акцент сделан на другом. Головлевы приспосабливаются к пореформенным порядкам, даже богатеют. Но это удачливое хищничество не укрепляет семью, а, наоборот, становится как бы подстрекающей силой ее распада. Исчезают родственные связи. Повседневные отношения приобретают форму либо презрительного равнодушия, либо взаимной брани и грызни. Каждый из головлевской фамилии и по наследственным своим задаткам, и по воспитанию, и по всей обстановке жизни в данный момент был подготовлен к тому, чтобы именно так цинично и безалаберно отнестись к «семейным узам». Праздность, непригодность к какому-либо делу, дармоедство и безудержное стремление урвать для себя кусок получше, пожирнее - все эти привычки, унаследованные от времени крепостничества и закрепленные в целом ряде поколений уже в виде определенных черт характера, и точат семью, раздирают ее в клочья. В конечном счете стихия старокрепостнического и новобуржуазного хищничества выступает в хронике как социально-историческая мотивировка духовного разложения семьи - этой первичной клетки данного общественного организма.

 

Как помнит читатель, образ тургеневской усадьбы овеян поэзией природы и искусства. Патриархальная мудрость в гончаровской усадьбе - утес, выдерживающий натиск разрушительных волн пореформенного времени. В описании толстовской усадьбы преобладает поэзия семейного счастья, здоровой сельской жизни и труда. Салтыковская усадьба несет запах тлена, разорения жизни.

Салтыков-Щедрин поставил перед собой сложную задачу: художественно раскрыть внутренний механизм разрушения семьи. Сюжет и композиция романа подчинены изображению распада, гибели головлевского рода. От главы к главе прослеживается трагический выход из семьи и из жизни главных его представителей. И наиболее последовательно и полно все характерное для процесса разрушения помещичьего клана обобщено в Порфирии Головлеве. Не случайно в самом начале второй главы заявлено: «Семейная твердыня, воздвигнутая, неутомимыми руками Арины Петровны, рухнула, но рухнула до того незаметно, что она, сама не понимая, как это случилось, сделалась соучастницею и даже явным двигателем этого разрушения, настоящею душою которого был, разумеется, Порфишка-кровопивец». Так, в ходе окончательного оформления идейно-художественного замысла романа-хроники автор, естественно, должен был особое внимание уделить разработке образа Порфирия Головлева. В одной из журнальных статей создание художественного типа такого масштаба, как Иудушка, приравнивалось по своему значению к выдающемуся научному открытию.

«Открытие данного типа, свидетельствуя о необычайной сложности душевного движения, вызванного в художнике изучением его свойств и созерцанием его образа, и, следовательно, о высоте его нервной возбудимости, в то же время обличает в нем великий ум, может быть, величайший, который не уступит уму знаменитейших деятелей науки» 10.

В Иудушке, в его характере и поведении Салтыков-Щедрин стремился образно обобщить свои раздумья, свои наблюдения над жизнью современного ему общества. Острый и глубокий ум сатирика отметил одну из самых ярких черт господствующей идеологии - разительное противоречие между благонамеренным словом и резко расходившимся с ним грязным, циничным делом. Все это плодило и узаконивало в нравах, в понятиях, в поведении людей ложь, двоедушие, пустословие.

В соответствии с замыслом романа писатель пришел к заключению, что центральным героем его должна быть личность, которая как бы пропиталась разлитой в воздухе ложью, лицемерием, и порой, не отдавая себе в этом отчета, облекает в форму внешнего благочестия и благоприличия каждый шаг своей разрушительной, грабительской практики.

В образе Иудушки Салтыков-Щедрин гениально обозначил, так сказать, бытовое проявление того самого лицемерия, того самого пустословия, которым, как клеймом, отмечены все вообще идеологические и моральные постулаты дворянско-буржуазного мира. Здесь возвеличивается, бесстыдно восхваляется и воинствующе охраняется то, что уже исторически подорвано, что уже истощилось, одряхлело и злым призраком тяготеет над людьми, обществом, над честными порываниями в будущее.

В ряде философских фрагментов своего последнего романа Достоевский настойчиво развивал мысль, что социалисты и материалисты, подобно средневековому «великому инквизитору», сомнительно выдвигают обман, ложь как силу, созидающую историю, созидающую будущее.

Философской предпосылкой типа Иудушки было противоположное мнение: люди эксплуататорских классов обращаются к обманному слову как инструменту охранительного исторического действия. Обозреватель «Вестника Европы» однажды остроумно заметил, что сатирик древнее изречение еггаге humanum est11 изменил применительно «к нашему времени на humanum est mentire»12. Осмеяние пустословия и необузданного лганья и вылилось в сложную форму сатирического бытописания и психологического анализа.

Салтыков-Щедрин писал в «Круглом годе»: «Правда, что общество наше - лицемерно и посмеивается над основами «потихоньку», но разве лицемерие когда-либо и где бы то ни было представляло силу, достаточную для существования общества? Разве лицемерие - не гной, не язва, не гангрена?»

Этими словами намечены основное идейное направление повествования в «Господах Головлевых» и основная линия развития образа Иудушки. Автор сосредоточивается на анализе внутреннего мира своего выморочного героя. Исходя из своих просветительских, революционно-демократических взглядов, Салтыков-Щедрин прежде всего в безудержном культивировании и распространении лживого слова видел конкретное проявление процесса разложения человеческой личности в дворянско-буржуазном обществе, процесса духовной деградации паразитических классов и групп, враждебных народу, исторически отвергнутых жизнью. Такая широкая установка, естественно, потребовала от писателя всестороннего и глубокого анализа пустословия как социального порока. В «Господах Головлевых» это и составило одну из центральных идейных и художественных задач автора. В пустословии уличены все Головлевы. Иудушке оно целиком заменяет то, что именуют духовным миром человека. Он злой гений пустословия и жертва его, ибо оно опустошило его душу, выскоблило в нем человеческое. Стилистически эта концепция реализована в романе с большим мастерством. Употреблена богатейшая палитра красок, чтобы достичь высокой степени типизации явления, создания очень емкого нарицательного понятия.

Порфирий Головлев назван не Нудой, а Иудушкой, что сразу как то житейски приземляет героя. Это именно Иудушка, где-то здесь, рядом, под боком у домашних, совершающий каждодневное предательство. В семье, за чайком и обедом, в повседневном общении с родными, дворней, мужиками, соседями по имению плетет словесную паутину Порфирий, губительно действуя на окружающих, нанося им непоправимый урон. Его поведение в конечном счете предопределено логикой развития антинародного социального режима. И Салтыкова-Щедрина, конечно, не случайно интересуют помещики Головлевы, господа Головлевы. Как раз помещичья среда и доставляет множество питательного материала для ускоренного превращения человека в Иудушку. По глубокому убеждению революционного просветителя, слово- это могучее средство общения и взаимопонимания людей, содержательный знак умственного человеческого опыта, орудие культуры и созидания. Со словом надо обращаться честно. Первый признак, по которому мы сознаем себя живущими в обществе. есть живое слово, живая человеческая речь. Автор романа должен был подать слово в несвойственной ему функции разобщения людей, тиранического истязания их. Сатирик обнаружил великое умение образно раскрыть диалектику пустого, обманного, лицемерного слова. Он создал классический тип лицемера-пустослова.

Читатель знакомится с Порфирием Головлевым как пустословом уже с начальных страниц хроники. Упоминание об «откровенном мальчике», с детства умевшем «приласкаться» и «слегка понаушничать», кладет первый выразительный штрих на складывающийся портрет Иудушки. И дальше, развертывая повествование, шаг за шагом, сатирик приковывает внимание читателей к самому речистому персонажу романа. Скудость содержания и однообразие речей Иудушки - этим прежде всего разоблачается духовный мирок героя. Излюбленными мотивами словесных упражнений Иудушки являются три предмета. Во-первых, бог и «божья милость», во-вторых, семья и родственные отношения, в-третьих, хозяйственная рачительность и усадебный уют. Писатель реалистически верен правде жизни, ограничив этими понятиями, верованиями и интересами кругозор героя. Они плоть от плоти, кость от кос hi фамильных преданий, казенного воспитания, дворянской службы, поместного быта и вообще жизненного положения Порфирия Головлева - в недавнем прошлом чиновника, а теперь помещика.

О чем бы ни зашел разговор у Иудушки, он уснащается хвалебными обращениями к «создателю», «Христу», «царю небесному», «господу богу», «ангелам-хранителям», «божьим заступникам» н «угодникам». И это выражается не только в бесчисленных рассуждениях Иудушки о «панихидках», «лампадках», «сорокоустах», «молебнах», угодных и неугодных богу «молитвах», «иконах» и прочей церковно-обрядной мишуре. С тонкой психологической проникновенностью Салтыков-Щедрин показывает, что в представлениях Иудушки бог чаще всего выступает в роли грозного небесного начальника, вроде исправника, ограждающего интересы примерного христианина, сурово расправляющегося со всеми недругами его («Не любил меня брат... Я всем добра желаю! и ненавидящим, и обидящим - всем! Несправедлив он был ко мне - вот бог болезнь ему послал, не я, а бог!»). Иудушка переносит усвоенное им упрощенно-иерархическое представление о мире, о жизни и на семью. Его взгляды весьма элементарны. Утверждается домостроевская доктрина - «не ропщи», «повинуйся» старшим, не выходи из «родительской воли».

Но, пожалуй, ярче всего духовное ничтожество Иудушки выявляется в разглагольствованиях на хозяйственно-гастрономические сюжеты. Предел головлевских мечтаний - круглый «капиталец», который надо умножать, а не транжирить, «хорошенькое именьице», обильные «запасы». Утробно-плотоядные вожделения Иудушки приправлены смакующими толками о «карасях в сметане», «говядинке» и «телятинке», о «дубровинских рыжичках», «вишенках» головлевских.

Изредка герой принимается «калякать» на темы, выходящие за пределы религиозно-семейственных и усадебно-хозяйственных предметов. И в этом случае его рассуждения все так же необыкновенно плоски, невежественны, реакционны. Представления об отечестве исчерпываются фразой: «Вот тетерев, например... В России их множество». Государство, его политика ассоциируются у Иудушки с верноподданническими понятиями о «начальстве», «законе», которые охраняют собственность господ («...бога чтить, это - первое, потом - старших, которые от самих царей отличие получили, помещиков, например»).

Театральное искусство - «скоморошничество» и бесовское, греховное дело. Анниньке он советует: «Ну, все-таки... актриса... обеденку бы тебе отстоять, очиститься бы!» К просвещению и наукам Иудушка относится резко отрицательно. «У меня вот нагловские (крестьяне.- Е. П.): есть нечего, а намеднись приговор написали, училище открывать хотят... ученые!» Сведения о новых веяниях в жизни доходят до Иудушки в виде сплетен и слухов. Женский вопрос получает такую оценку: «Нынче над предписаниями-то религии смеются. Дошли до куста, под кустом обвенчались - и дело в шляпе. Это у них гражданским браком называется».

Ни одного свежего понятия, ни одного живого слова! Слова Порфирия несут запахи кухни, погреба, непроветренной барской спальни, запах лампадного масла из господской молельни.

Порфирий Головлев - собственник, приобретатель. Нажива - главный нерв его социальной природы помещика. Хищнические, стяжательские вожделения прикрываются лицемерными речами. Салтыков-Щедрин мастерски воспроизводит эту важнейшую функцию пустословия.

Своекорыстному стремлению втереться в доверие «милого друга маменьки» и обеспечить себе лучшую долю наследства служат медоточивые письма Иудушки из столицы. Рассуждениями о сыновней почтительности, о великодушии материнского чувства Иудушка добивается того, чтобы Арина Петровна под горячую руку не выбросила брату Степану новый «кусок» в виде «вологодской деревнюшки». Славословием родительской власти и изображением поступка Степана в самом черном виде он провоцирует Арину Петровну на крутые меры, исподволь приводит ее к желаемому им самим решению; ничего брату не давать, оставив его в Головлеве, взяв предварительно обязательство об отказе от наследства. Полная беззащитность брата Степана открывает Иудушке удобный случай ограбить его начисто. И он это делает с неумолимой жестокостью.

В последующем изложении автор больше не воспроизводит с такой же обстоятельностью, с какой он это делает в главе «Семейный суд», в живом образном действии приобретательские подвиги своего героя. Но по лаконичным замечаниям читатель уже хорошо представляет, как плетется словесная сеть, в которую попадает Арина Петровна, истратив свою долю капитала на расширение имения Иудушки; как прибирается к рукам дубровинское поместье брата Павла, который хотя и «знал, что глаза Иудушки источают чарующий яд, что голос его, словно змей, заползает в душу и парализует волю человека», но не смог противодействовать этому напористому алчному пустословию; как нищают ограбленные Иудушкой крестьяне, непрерывно выслушивая назидательные слова о законе, помещичьей «справедливости». Салтыков-Щедрин правдиво изображает этот свирепый процесс благоприобретения как нечто органически свойственное обычному ходу жизни помещика-эксплуататора и душегуба. Ничего исключительного не происходит. Изредка под обволакивающим, нудно-сладеньким говорением Иудушки слышится придавленный стон жертвы. Изредка змеиную речь Иудушки прорвет яростное и бессильное проклятие обездоленного. И снова все затягивается убаюкивающими, тягучими, однообразными речами героя, высматривающего очередную жертву.

По мере того как богател Иудушка, по мере того как все большее и большее количество людей попадало в его зависимость и он получал возможность беспрепятственно распоряжаться их судьбой, пустословие героя приобретает новые качественные оттенки. Оно тиранит. Иудушку охватывает злорадное стремление: обездоливая ближнего, «досадить» ему, измучить его словесным зудением. Салтыков-Щедрин впервые в литературе так художественно-ярко, с такой убеждающей жизненной правдой изобразил новый вид тиранического глумления над человеческой личностью, возникающего в среде собственников. Купеческие герои Островского тиранят ближних грубыми самодурными выходками. Фома Опискин изводит окружающих самозванством, которое трактовано Достоевским как некий общечеловеческий психологический изъян, как честолюбие и тщеславие, разросшиеся до патологических размеров. Иудушка донимает домашних благочестивыми мнимоучастливыми словами. Такое тиранство не то что ранит сильнее, жалит болезненнее, оно изматывает жертву.

Вся сцена посещения Иудушкой брата Павла построена так, что читатель почти физически ощущает, как задыхается, как корчится от бессильной ярости больной, которого Порфирий утешает елейными словами, «по-родственному» подшучивает над ним. Жертвы Иудушки никогда не чувствуют себя так предельно забитыми, беспомощными, как в тех именно случаях, когда лицемерное слово его воплощается в неотвязное, ехидное, мстительное приставание, которому нет конца.

Выбрав «приличный сюжет», Иудушка тиранит Арину Петровну обрывками поминального празднословия, «безнадежной канителью» о том и о сем, пустопорожними богословскими спорами. «У Арины Петровны так и кипит сердце,- пишет автор,- целый час прошел, а обед только в половине. Иудушка словно нарочно медлит: поест, потом положит ножик и вилку, покалякает, потом опить поест и опить покалякает». Как ни сдерживалась Арина Петровна, но и она не вынесла этой пытки. Упоминание Иудушки о тарантасе переполнило чашу ее терпения. Истерический вопль измученной женщины прекратил на время тираническое зудение Иудушки.

Казнит пустословием Иудушка и Анниньку, в особенности после того, как она с отвращением отказалась стать его любовницей («видно, нам гусаров нужно!»). Нюхом отгадав, что происходит с Аннинькой, решившей немедленно покинуть постылый дом, Иудушка изнуряет ее родственным разглагольствованием, ухитряется затягивать время даже тем, что «мучительно растягивает слова». Тираническое слово настигало каждого. Прямую осуждающую оценку Иудушки в этом смысле высказывают все главные персонажи головлевской хроники. «Ядом поливает»- так образно характеризует пустословие Арина Петровна. «Кровопивцем» именуют брата Степан и Павел. Петенька в глаза называет отца «убийцей», говоря: «...у вас ведь каждое слово десять значений имеет: пойди угадывай». «Страшно с вами»,- откровенно признается Аннинька. Даже Евпраксеюшка поняла, что Иудушка не разговаривает, а «тиранит» («В нем это злость действует! Знает он, который человек против него защиты не имеет -- ну и вертит им, как ему любо!»).

Но самое суровое осуждение высказано устами погорелковского крестьянина Федулыча. В прощальной беседе с Аннинькой он говорит: «А мы -было давеча бунтовать собрались. Коли ежели, думаем, нас к головлевскому барину под начало отдадут, так все в отставку проситься будем.

- Что так? неужто дядя так страшен?

- Не очень страшен, а тиранит, слов не жалеет. Словами-то он сгноить человека может» (подчеркнуто нами.- Е. П.).

Не вчуже складываются все эти оценки; они мучительно пережиты, они выстраданы. За каждым таким высказыванием кроется боль и поношение. Бесправные Федулычи дают необыкновенно меткое определение тиранического помещичьего пустословия Устами народного персонажа сатирик выразил ненависть к головлевству, произнес бесповоротный обвинительный приговор ему. Салтыков-Щедрин пишет о Порфирии Головлеве: «Для него не существует ни горя, ни радости, ни ненависти, ни любви. Весь мир, в его глазах, есть гроб, могущий служить лишь поводом для бесконечного пустословия». Себялюбец, эгоист, живущий особняком, он привычным говореньем отгораживается от жизни, ее беспокойств, реальных ее требований и тревог. Особенно ярко эта корыстная защитительная функция пустословия раскрывается в двух эпизодах: встрече Порфирия с Петенькой и рождении внебрачного сына.

Атмосфера лицемерного слова, окружающая Иудушку, на время обеспечивает ему полную неуязвимость. Какое бы требование ни встало перед ним как помещиком, отцом, любовником, оно разобьется о равнодушие, о пустодушие, облеченное в не проницаемую ни для каких чувств форму обкатанной болтовни. Вся суетливо-бесполезная жизнь Порфирия заполнена переливанием из пустого в порожнее. Он пустословит и без всякой цели, наедине с самим собой. Он завел сложную отчетность по имению, каждую копейку и каждую вещь заносил в двадцать книг, «усчитывал» скотниц, издавал приказы, писал жалобы, создавал себе такую массу пустяков и мелочей, которую можно было, «не переставая, переворачивать, без всякого опасения когда-нибудь исчерпать ее».

Это меткое авторское заключение иллюстрируется картинами зимних вечеров в головлевском доме, с чаепитием и картишками, когда Иудушка с наслаждением затевал разговоры о божьей милости, о кушаньях, о стародавнем помещичьем раздолье, и эти разговоры текли, как вода, забывались и снова возобновлялись, вращаясь вокруг одних и тех же предметов и тем.

Сложную стилистическую задачу решал автор. Необходимо было в ординарной речи персонажа, в лексике и синтаксисе его словесных упражнений открыть такие вариации, такие обороты, которые бы создали особую «стилистическую атмосферу», когда читатель вживе представил бы себе образ человека, не знающего другого слова, кроме праздного, бессодержательного.

Такой эстетической целенаправленности языка, речевой характеристики персонажа Салтыков-Щедрин мастерски достигает разнообразными способами. Пустое слово Порфирия имитирует благородные идеи, высокие душевные побуждения, прекрасные человеческие действия и поступки, тогда как на самом деле у героя нет ничего за душой, кроме бессердечия. Слова утрачивают свое настоящее содержание, свой настоящий смысл, они проституируются. Проституированное слово может отдаться любому речению, кривляться и скакать в любом паскудном периоде, в любой словесной комбинации. Вот именно таким путем сатирик и создает самый образ пустословия.

Автор романа всюду показывает, что Иудушке неизвестны «муки слова». И прежде всего потому, что нет нужды ему говорить правду, выражать подлинные чувства и подлинные мысли. Он не ищет слова, а легко берет любое, рядом лежащее.

Толкая сыновей в могилу, Порфирий Головлев вставляет их пословицами: «бог непокорных наказывает», «умел кашу заварить - умей ее и расхлебать», «поспешишь - людей насмешишь». Свое беспутство Иудушка прикрывает житейской формулой «по нужде и закону перемена бывает». Он тянется к массе слов, уже «осмысленных ложью», и безудержно эксплуатирует их. Истертая пословица, куцая, выхваченная из Священного писания моральная сентенция, примелькавшаяся цитата из молитвы, ходячее изречение из арсенала старинной мудрости, истасканная житейская заповедь-все это затвердевшее, прописное, внутренне обесцененное, мертвое, выступает у Иудушки нестерпимо скучным, назойливо нудным многоглаголанием, гасящим живые человеческие чувства и мысли.

Салтыков-Щедрин придал словам Иудушки особую тональность. Его речь отличается фальшивой ласковостью и витиеватостью. Обманное слово обычно звучит в сатире Салтыкова-Щедрина патетично, фразисто, громко. Этим оно придает себе солидность. Но громкое слово произносится теми, кто лицемерит и предательствует не в домашней обстановке, а на поприще гражданской, политической, служебной деятельности,- в земском собрании, административном присутствии, на судебном процессе, в газете, на банкете или рауте. Область Порфирия Головлева - семья, поместье. Здесь он выступает ревнителем христианской морали, семейных уз, помещичьей деловитости. Мимикрия обманного слова в сфере, доступной «дикому помещику», должна быть, конечно, иной, чем в столичной аудитории.

Салтыков-Щедрин писал: «Из уст человека не выходит ни одной фразы, которую нельзя было бы проследить до той обстановки, из которой она вышла». Писатель нашел для речевой характеристики своего пустослова именно ту интонацию, которая органически соответствовала обстановке героя, социально-психологической сущности его. «По-родственному» - так иронически назвал автор одну из центральных глав романа. Речь Иудушки по-родственному и прикидывается участливо-ласковой, смиренной, шутливо-дружелюбной. Такова эмоциональная маскировка 'Пустословия.

Ярче всего эта особенность речи Иудушки подчеркнута постоянным присутствием в ней слов в уменьшительной форме. Жертвы Иудушкиного предательства изводятся родственным сюсюканьем.

Умирающую Арину Петровну Иудушка подбадривает шуточками: «Дайте срок - всех скличем, все приедем. Приедем да кругом вас и обсядем. Вы будете наседка, а мы цыплятки... цып- цып-цып!»

Неотразимое впечатление оставляет контраст между инфантильным языком Иудушки и суровым драматизмом обстановки» Иудушка терзает близких словами, с которыми обычно обращаются к детям. Это гениальная художественная находка сатирика, так выпукло характеризующая тип ханжи-пустослова.

Все эти «фяки» и «фу-ты ну-ты», «цып-цып», «трюх-трюх» и прочие слова-бирюльки, уснащающие речь Иудушки, придают пустословию характер елейной фамильярности. Слово в устах помещика-лицемера поистине становится блудливым.

Салтыков-Щедрин художественно убедительно раскрыл тончайший психологический процесс, когда пустословие своей разъедающей, как ржавчина, сущностью обратилось против самого носителя и разрушило его личность. Праздномыслие и пустословие мстили самому Иудушке.

Степан и Павел также становятся рабами своих паразитических страстишек. Стяжательские вожделения и праздность толкают их на путь самоистребления. Степан стремится вином «заморить в себе чувство действительности», забыть все и всех, погрузиться в мертвую пустоту. Подобное же болезненное стремление к самоизоляции охватывает Павла, и он бежит от жизни, создает в своем воображении некую призрачную сферу. Здесь он мысленно переживает целый «глупо-героический роман» с внезапными обогащениями, исчезновениями и неистощимым придумыванием мстительных пакостей и проказ, способных «доконать» ненавистного Порфишку-кровопивца.

Процесс отрыва от реальной жизни и уход в смутный, зыбкий мир, созданный фантазией хищника, лгуна и пустосвята, особенно интенсивно протекает в Иудушке. Писатель осмысливает и трактует этот процесс в широком историко-философском плане; Иудушка персонифицирует как бы общую черту жизни собственников, эксплуататоров, которых весь ход исторического развития общества выталкивает из колеи здоровой, разумной, полезно-производительной деятельности.

Пустое слово разобщило Иудушку с людьми. Зачерствела его душа, парализовалась воля, притупились чувства, кроме одного-шкурного чувства самосохранения, эгоистического сосредоточения на себе самом и своем жалком, приплюснутом мирке. Постоянно погруженный в самого себя, беспрепятственно предаваясь праздномыслию и празднословию, Иудушка перестал ощущать реальную, действительную жизнь, которая шумела где-то за окнами его дома. Иудушка охотно погружался в мир призраков, где бы он мог уже совершенно свободно, но так, как если бы это было в действительной жизни, проявить свой эгоизм, дать выход своим стремлениям, узкокорыстным, мелочным, на какие только он и был способен.

В этом состоянии оброшенности пустословие Порфирия вступило в новую и последнюю фазу. Оно превращается в своеобразный запой. Словесный прах, наполнявший Иудушку, не находя для себя истока, накапливается в таких размерах, что герой сам захлебывается в нем.

Однако Салтыков-Щедрин отнюдь не склонен трактовать «запой праздномыслия» Иудушки только как нечто патологическое, как особую форму безумия. Писатель предлагает оригинальную и сложную социально-психологическую мотивировку запоя, охватившего Иудушку. Порфирий теряет способность управлять собой, контролировать свои мысли и слова. В какой-то мере это результат и следствие давнего, ставшего привычкой обращения со словом-пустышкой, с обманным словом. Лишившись всякого соприкосновения с реальной жизнью, пустомыслие и пустословие героя продолжают действовать по инерции и уже вхолостую. Герой довольствуется мнимой обстановкой, которую создает его праздное помещичье воображение. Салтыков-Щедрин ни на йоту не отступает от социальной характеристики состояния словесного запоя. Наедине с самим собой, в призрачном, фантастическом мире Иудушка играет все ту же роль, что и прежде, в действительной жизни, роль помещика-стяжателя. Он и здесь опутывает все и вся сетью кляуз, притеснений и обид, разоряет людей, обездоливает, мучает их.

Иудушка мстит родным, штрафует мужика, рискнувшего срубить березку в барском лесу, в духе новых пореформенных порядков грабит отработками крестьянина Фоку. Все эти воображаемые сценки сопровождаются оргией поучений, нудного морализирования и словесного тиранства, оргией цифровых исчислений доходов и прибылей, приращивающих и округляющих головлевские богатства.

Пустословие предстает здесь в его крайнем выражении. Все «готовности», заложенные в этой страсти, раскрыты автором до логически возможного конца. Как для скупца средство становится целью, и в конце концов Плюшкин копит не для того, чтобы извлечь из этого какую-либо практическую выгоду, а ради стяжательства, ради накопления, так и у Иудушки средство постепенно превращается в цель. Он довольствуется одним процессом праздномыслия, не отягощенным практическими действиями и соображениями. Это, так сказать, чистое праздномыслие, чистое пустословие. Такое крайнее развитие порочной страсти приводит к разрушению личности, к обессмысливанию ее существования.

Своеобразным эквивалентом плюшкинской кучи в романе выступает тот затхлый, призрачный мирок, который создается в тиши кабинета праздным воображением Иудушки, его «умственным распутством».

Салтыков-Щедрин не прошел мимо творческого опыта Гоголя - своего предшественника в создании сатирических типов. Но у Гоголя, как и у других русских писателей, мы не встречаем образа, напоминающего Иудушку. Иван Иванович Перерепенко, Манилов, Кифа Мокиевич - гениальный намек на пустослова. Фома Опискин раскрыт в ином психологическом ключе. Этот притворщик, плут и ханжа прежде всего бездарный неудачник, которого обуял бес тщеславия, соблазнила роль проповедника, нравственного учителя людей. Достоевского интересовала в этом образе прежде всего психология самозванства.

Тип пустослова - художественное открытие, принадлежащее исключительно Салтыкову-Щедрину.

С глубокой реалистической проникновенностью дорисовывает автор облик своего героя, впавшего в запой пустомыслия, замкнувшегося в смрадном иллюзорном мирке, проникнутом болезненной жаждой стяжательства. В письме к Некрасову от 18 апреля 1876 года Салтыков-Щедрин указывал на общий смысл заключительных сцен, посвященных агонии живого мертвеца: «Все кругом Иудушки померли, и никто не хочет с ним жить, потому что страшно праха, который его наполняет. Таким образом, он делается выморочным человеком».

Тема выморочности и становится основной в финальных сценах. Иудушку удовлетворял «запой» пустомыслия и пустословия. Но все же он чувствовал, что ему «недостает чего-то оглушающего, острого, которое окончательно упразднило бы представление о жизни и раз навсегда выбросило бы его в пустоту». Так естественно писатель ставит своего героя в положение, когда его потянуло к настоящему пьяному запою. В лице изломанной жизнью, истерзанной, внутренне опустошенной Анниньки Иудушка нашел удобного собутыльника. Казалось, на этом и следовало бы поставить точку. Далее следует агония и чисто физическое разрушение выморочного человека. Что тут еще можно прибавить к облику Иудушки?

Однако в заключительных эпизодах романа Салтыков-Щедрин наделяет героя такими чертами, заставляет его высказать такие весомые, не пустые слова, открывает в его смрадной гаснущей жизни такие поступки, что резко очерченный тип помещика стяжателя и пустослова воспринимается по-настоящему трагически. И такой поворот в трактовке образа Иудушки не снижает, а, наоборот, повышает сатирическую содержательность, жизненно-историческую убедительность созданного Салтыковым-Щедриным типа.

Могут заметить, что образ Иудушки, оставшийся в сознании читателей, не содержит этих трагических штрихов. Что же, Иудушка разделяет в этом отношении судьбу многих мировых художественных типов. Однако в круг научного исследования входят не только те черты типа, которые определили его массовое применение (а оно, конечно, закрепляет наиболее сильные краски произведения), но и другие элементы, оставшиеся в тени. Трагические элементы в образе Иудушки имеют существенное значение для понимания сознательных намерений автора в конструировании величайшего сатирического типа.

Первым толчком, возмутившим пустословную нирвану Иудушки, вновь поставившим его лицом к лицу с действительной жизнью, были пьяные проклятия Анниньки по адресу головлевства, ее злобно-упрямые напоминания об увечьях и умертвиях, виновником которых она открыто называет Порфирия. Эти невольные обращения к прошлому стали для Иудушки необыкновенно болезненными. А нагота безобразия настоящего, соединенная с мыслью о безнадежности, усиливала боль. Сначала смутно, а затем с беспощадной отчетливостью Иудушку преследуют колючие вопросы: к чему привела его жизнь, зачем он лгал, притеснял, пустословил, скопидомствовал? Нравственные терзания углубляли чисто физические страдания агонизирующего, разрушающегося человека.

В известном письме к Салтыкову-Щедрину (30 декабря 1876 г.) Гончаров высказал ряд тонких и, безусловно, справедливых замечаний о натуре Иудушки, с которыми автор-сатирик был согласен. Но одно, и притом важнейшее, суждение-прогноз он не принял. Гончаров полагал, что Иудушка «не удавится никогда», сам он на себя руки не поднимет. Для этого надо осознать ужас своего положения, безотрадность падения, на что Иудушка не способен, в нем «ни силы на это не хватит, ни материалу этого вовсе

нет». Ориентируясь, видимо, на свой собственный творческий опыт, автор «Обломова» представлял себе, что Иудушка будет «делаться все хуже и хуже» и «умрет на навозной куче, как выброшенная старая калоша...» 13 (подобно тому как Илья Ильич окончил свое существование в роли приживальщика в доме Пшеницыной). Салтыков-Щедрин не пошел по этому пути. Он избрал другой, гораздо более трудный. Но следует заметить, что вначале у сатирика складывался своего рода гончаровский вариант иудушкиного жизненного конца. Об этом свидетельствует глава «У пристани», которой автор намеревался завершить роман. Открывается эта глава изложением толков дворянской мелкоты - соседей Головлевых - о вероятной форме «развязки», которая настигнет Иудушку в недалеком будущем. «Мелкопоместные идеалисты» настаивали на том, что «упразднение» придет в форме сумасшествия, «мелкопоместные реалисты» предсказывали форму обычного головлевского запоя. Однако в доме «сестрицы» Любови Ивановны Галкиной, зорко следившей за всеми фазисами постепенного одичания Иудушки, зародился хитрый план. Было решено женить Иудушку на Нисочке - дочери «старой галки». Глава обрывается на описании визита молодого Галкина в Головлево. Ганичка проникся уверенностью в успехе задуманного предприятия. «Порфирий Владимирыч не только приглашал его лично посещать Головлево, но наказал передать и голубушке-сестрице, что он будет ее ожидать... и с Нисочкой». Так вырисовывался образ жизненной «пристани», где должен был кончить свои дни герой выморочного помещичьего рода. Такой финал Порфирия Головлева в принципе не отличался от обломовского. Салтыков-Щедрин это понял и отказался от дальнейшей разработки этого варианта. Из фрагмента «У пристани» в окончательный текст хроники попал в виде упоминания образ «сестрицы», задумавшей прибрать к рукам головлевское имение. Это был многозначительный намек на то, что помещичье хищничество не исчезало с гибелью Иудушки.

Письма Гончарова, по всей вероятности, лишь утвердили сатирика во мнении закончить свой роман иначе, чем намечалось в «галкинском» эпизоде. Во всяком случае, финал Иудушки разработан сатириком во внутренней полемике с Гончаровым.

Салтыков-Щедрин близко подводит своего героя к мысли покончить жизнь самоубийством. И эта мысль зреет как раз в моменты, когда Иудушка сознает ужас своего положения. Это блестяще психологически мотивировано в романе. И именно такая трактовка Иудушкиного «Седана» целиком и полностью отвечала просветительским убеждениям писателя. Именно такой конец обеспечивал не «величие типа», как не совсем точно выразился Гончаров, а глубину, психологическую емкость и законченность этого характера.

В романе убедительно показывается, как возникает в Порфирии мысль о саморазрушении. На это наталкивают бесконечные воспоминания о головлевских умертвиях, вызвавшие в его душе нравственную смуту. На это наталкивают рассказы Анниньки о самоубийстве сестры, рассказы, которые возобновляются каждый вечер по просьбе самого Иудушки. Одиночество, старость, резки пошатнувшееся здоровье, физические муки наряду с душевными страданиями - все это приводило к тому, что мысль о саморазрушении «сделалась единственно светящей точкой во мгле будущего».

Жизненно достоверно объясняется и непосредственная причина, побудившая Иудушку так действовать, чтобы «самому создать развязку». Это была прослушанная Порфирием всенощная, сопровождаемая чтением двенадцати евангелий. Как истового идолопоклонника, Иудушку раньше занимала обрядовая сторона «святых дней», теперь же он, охваченный нравственной смутой, проникся другим чувством, чувством своей виноватости, а евангельская притча об искуплении вины страданием так прямо соотносилась с тем, что он в данный момент переживал, что решение развязать все самоистреблением явилось само собой.

С гениальной художественной чуткостью и тонкостью Салтыков-Щедрин намеренно не показал самого акта гибели. Читателю и без того была ясна трагичность расчета Порфирия Головлева с жизнью.

Последнее, что произносит герой романа-хроники, обращаясь к Анниньке, воспринимается как прощание с жизнью

«Надо меня простить! _ продолжал он. - За всех... И за себя... И за тех, которых уж нет... Что такое! что такое сделалось?! - почти растерянно восклицал он, озираясь кругом,- где... все?..»

Только на последних страницах романа герой заговорил настоящим человеческим языком. Его слова исполнены боли и горечи, неподдельного волнения. Исчезло Пустословие, с его блудливой уклончивостью и фамильярностью, с его сюсюкающей елейностью.

И авторская речь утратила иронические интонации, не слышны в ней больше насмешка, издевка, вообще смех, пусть даже горький.

Салтыков-Щедрин отнюдь не впадает в сентиментально-христианское человеколюбие, когда он так показывает расчет Иудушки-пустослова с жизнью. Он всюду подчеркивает, что проснувшаяся совесть не успокоила героя, никак не утешила и не открыла ни малейшей надежды на будущее возрождение, исцеление. Писатель сурово и гневно обнажает обреченность Иудушки. «Одичалая совесть» истерзала его. Пробудившееся на минуты сознание заставило Иудушку вновь почувствовать себя человеком, оглянуться, увидеть предельную мерзость всего им содеянного и понять, что никаких ресурсов для «воскресения» у него нет.

Тот факт, что сатирик даже в таких типах, как Иудушка, усматривает элементы трагизма, находит свое объяснение в особенностях его просветительски-материалистического мировоззрения.

Подобно всем русским демократам 60-х годов, Салтыков-Щедрин подчеркивал решающую роль социальной среды, исторически сложившихся господствующих общественных отношений, под властным и всесторонним воздействием которых формируется человеческая личность, определяются ее понятия, мораль, весь образ жизни и поведения. Источник зла не в дурной природе человека, а в социальных условиях его жизни. Самый закоснелый злодей, разъяснял еще Чернышевский в статье о «Губернских очерках», все-таки человек14. Сам писатель в «Круглом годе» заявлял: «Болото родит чертей, а не черти созидают болото». Сосредоточенный сатирический огонь своего творчества он направлял на «болото», на нелепый мир дворянско-буржуазных порядков старой России.

Салтыков-Щедрин даже в Иудушке, говоря словами Добролюбова, сказанными по другому поводу, заставляет «проглядывать его человеческую природу сквозь все наплывные мерзости»15. И в этом пробуждении сознания, которое освещает мрачное прошлое и дает остро почувствовать безвыходность настоящего, коренится источник трагизма. И раскрытие трагизма этого рода усиливает критику и обличение социального порядка, который уродует человеческую личность, низводит ее до положения Иудушки. «Меня ужасает эпоха,- писал Салтыков-Щедрин в очерке «Хищники»,-ужасает историческое положение, в котором погибает столько живых существ... а в том числе и хищников. Да, я убежден, что и они подлежат закону естественного возмездия, что и они возвратят все взятое».

Такая гуманистическая установка не приводила и не могла привести сатирика к точке зрения всепрощающего моралиста. И негодование и бичующее отрицание остаются, поскольку художник-демократ взвешивает силу зла, совершаемого в жизни той или другой личностью, всегда со стороны губительного воздействия ее на народ, на «человека, питающегося лебедой». Он никогда не разделял упрощенные, вульгарные представления о социальной среде, о фатальном влиянии ее на человеческую личность. Последователи Бокля и Спенсера, доводя позитивистские учения о среде до крайних пределов и выводов, снимали с человека всякую нравственную ответственность. По их идеям, человек выглядел чем-то вроде мухи, летающей на нитке.

В просветительских концепциях Салтыкова-Щедрина подчеркивалась активная роль человеческого сознания, нравственного суда, «совести», «стыда». Сатирик утверждал, что человек не может «отказаться от прирожденного ему права быть судьей среды, в которой он живет, и дел, которые совершаются перед его глазами». Человек не может не назвать мерзавца мерзавцем, хотя этот последний и есть продукт истории и среды. Свой замечательный сатирический роман «Современная идиллия» Салтыков-Щедрин закончил сценой прихода Стыда, описанием состояния смятения и тоски, в котором оказались пошлые, благонамеренные герои романа. Еще раньше сходные с этими идеи были выражены в сказке «Пропала совесть». Проблема пробуждения стыда не была для сатирика только моральной проблемой. Речь шла прежде всего о пробуждении общественного сознания, революционной сознательности народа в широком смысле слова. Как справедливо заметил Д. Заславский, щедринская трактовка проблемы стыда заключала в себе в какой-то мере и тот аспект, который открывается в знаменитых словах Маркса: «Стыд -это своего рода гнев, только обращенный вовнутрь. И если бы целая нация действительно испытала чувство стыда, она была бы подобна льву, который весь сжимается, готовясь к прыжку» 16. Вольных и невольных проводников «бесстыжества» сатирик карал горьким, злым и колючим смехом. Он хорошо понимал, что сатирическое творчество лишилось бы одного из важных побудительных источников, если исключить понятие нравственной ответственности людей за свои действия, за свою жизнь. Салтыков-Щедрин писал П. В. Анненкову 25 ноября 1870 года: «Тяжело жить современному русскому человеку и даже несколько стыдно. Впрочем, стыдно еще не многим, а большинство даже людей так называемой культуры просто без стыда живет. Пробуждение стыда есть самая в настоящее время благодарная тема для литературной разработки, и я стараюсь, по возможности, трогать ее».

Иудушка, помещик-стяжатель, предатель и пустослов, бесповоротно осужден, как осужден писателем и тот антинародный социальный порядок, который его породил.

Незадолго до смерти Салтыков-Щедрин обдумывал тему «забытых слов». Среди мрака и запустения настоящего, среди «царюющего зла» как маяк светили ему настоящие слова, полные глубокого смысла и значения: «добро», «красота», «истина», «свобода», «справедливость». Именно эти слова в раздумьях Крамольникова, Имярека соединяются с понятиями о благе народа.

* * *

В истории литературно-публицистического использования салтыковского типа особенно поучительно ленинское к нему обращение. В. И. Ленин закрепил в сознании целых поколений читателей самые сильные образные черты Иудушки как пустослова, лицемера и хищника. Это позволило уяснить непреходящее значение салтыковского типа, как такого емкого образного обобщения, в котором угаданы ханжеские повадки, психология, извивы предательства обреченных эксплуататорских классов уже в новую историческую эпоху, в эпоху борьбы пролетариата с буржуазией, в эпоху строительства коммунизма.

Е. ПОКУСАЕВ

1 И. С. Тургенев. Полн. собр. соч., и писем. Письма, т. XI, М.-Л., 1966, с. 149.

2 «Русский мир», 1871, № 1, 1 сентября.

3 П. Щебальский. Наши беллетристы-народники.- «Русский вестник», М., 1882, № 4, с. 733.

4 «Вестник Европы» СПб., 1876, № I, с. 336.

5 С. С. (С. Сычевский). Журнальные очерки.-«Одесский вестник», 1876, № 8, 11 января.

6 превосходства (франц.).

7 П. 3-ский. Вопросы о молодом поколении.- «Слово», СПб, 1881, № 1, с. 93.

8 Ф. М. Достоевский. Поли. собр. художественных произведений, т. 11, М.-Л., 1929, с. 215.

9 Ф. М. Достоевский. Братьи Карамазовы. Редакция Л. П. Гроссмана, т. I, М., 1935, с. 19.

10 О.U., Единство творческого процесса,- «Слово», СПб., 1879, К» 9, с. 99.

11 Человеку свойственно ошибаться (лат.).

12Человеку свойственно лгать (лат.).- «Вестник Европы», 1881, № II, с. 432.

13 И. А. Гончаров, Собр. соч., в 8 тт., т. 8, Гослитиздат, М., 1955, с. 490.

14 См.: Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. IV, Гослитиздат, М., 1948, с. 288.

15 Н А. Добролюбов, Полн. собр. соч. в 6 тт., т.2., Гослитиздат, М., 1935, с. 375. (Подчеркнуто нами - Е. П.)

16 К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. I, изд. 2-е, М., 1955, с.371

Поделиться с друзьями:

Похожие материалы:
 
Онлайн-сервис помощи студентам Всёсдал.ру Приобрести новую профессию удаленно Уроки английского для взрослых и детей