Рекомендуем

Филфак Главы Л.В.Успенский "Культура речи" - Правила и законы


Л.В.Успенский "Культура речи" - Правила и законы

02.08.2005 21:24

Школа учит прежде всего правилам, их запоминанию и при­менению. Главным образом — правилам правописания, затем —грамматики и синтаксиса.

Конечно, упражняется он там и в овладении речью устной; но и в этой области предметом изучения являются в основном правила. Просмотрите любой учебник русского языка для начальной школы, и вы сами убедитесь в этом. Вопросу о веко­вечных законах нашего языка, о его все организующем духе там уделяется сравнительно ма*ло внимания. Да и времени не хватает!

А что, обе проблемы представляются существенно различ­ными? Ну как же? Каждый говорящий по-русски (даже совер­шенно неграмотный) спокойно и свободно, без всякой подсказ­ки, употребляет где нужно — звонкие, где требуется — глухие согласные на концах слов, и в их середине, перед другими согласными.

С самого раннего детства мы умеем различить «бабу» от «папы», и вас нисколько не смутит, что эти явно различные согласные вдруг начинают звучать одинаково, как только ока­зываются на концах слов:

Собралось много пап. Собралось много бап.

Мы с вами произнесем «баб» как «бап» без малейшего раздумья и натаскиванья, так же, как скажем «бапские», а не «бабские» сплетни.

Нас не надо этому учить. Мы просто не можем произносить иначе, потому что приглушение некоторых звонких согласных на концах слов и перед другими глухими — это не правило, а закон нашего языка. Ваш сын или дочка усвоят этот закон через год после того, как начнут лепетать первые слова, и никогда не ошибутся: скажут «дуп», «лоп», «я рат», «гот назат».

А вот писать 'баб', потому что в именительном падеже говорится «баба», или «год» по той причине, что в родительном падеже мы произносим «года» — звонко! — нас приходится учить, и мы сделаем немало ошибок, пока усвоим это правило орфографии.

Оно и естественно, потому что правило это достаточно условно и произвольно, как и все правила правописания. При желании можно было бы заменить его противоположным: «Те согласные звуки, которые имеют парные глухие варианты (т. е. б/п, в/ф, г/к, д/т, ж/ш, з/с), всегда пишутся как глухие: дупа, лпа и т. д.». Некоторое время нам бы это казалось странным, а потом все спокойно перешли бы на новую орфографию, и учителя начали бы ставить двойки тем, кто написал «Свинья под Дубом», надо было бы писать «Свинья пот Дупом».

Но вот никаким правилом нельзя было бы заставить начать с 1/1 1976 года все эти парные звуки во всех положениях выго­варивать звонко, т. е. говорить «рыбка» (а не «рыпка»), «рубь», а не «рупь семь гривен». Все продолжали бы говорить как гово­рили.

Поэтому реформы правописания производятся довольно насто; реформирует же произношение только сам язык, когда он от времени до времени изменяет свои законы; очень редко и очень медленно. Так постепенно, что современники этих пере­мен обычно даже и не замечают.

Так, сто лет назад все москвичи произносили слово «пер­вый» как «перьвый», а в 1976 году так его выговаривает лишь ничтожное меньшинство жителей Москвы. Никто не издавал по этому поводу никаких предписаний, а если бы кому-либо при­шло в голову запретить говорить «первый» — никто бы его не послушался.

Правописание же меняли неоднократно то в большом масштабе, то в малом, и после двух-трех лет колебания все приучались писать «е» вместо «ятя», «и простое» на месте «и с точкой», «красные знамена», а не «красныя знамена». Никаких затруднений это не вызывало.

Все это понятно: правила орфографии не всегда соответ­ствуют законам языка.

Дореволюционный поэт Игорь Северянин, поэт небесталан­ный, но крайне бессодержательный, с полным правом рифмовал «пробки — тропки — робки», потому что перед глухим сог­ласным «к» и «п» и «б» произносятся совершенно одинаково. Пишем же мы в двух случаях «б», в одном — «л».

И законы языка, и правила (правописания и произношения) применяются в обоих видах нашей речи — в письменной и устной. Но в речи устной, думается (я не исследовал точно вопроса), законы выступают, регулируя ее, вероятно, вдвое (а может быть, и впятеро) чаще, чем правила. В письменной речи мы, надо думать, встречаемся с обратной пропорцией.

Не будем углубляться в этот вопрос. Доказательством же правдоподобности такого его решения как раз и служит то, что с законами родного языка каждый ребенок осваивается задолго до того, как ему начинают преподавать его правила, причем ни зазубривать их, ни даже понимать их сущность для него нет надобности. Они как бы прямо вытекают из его сознания (а вернее, на лету подхватываются им при слушании речи старших) уже в самом прелестном «Чуковском» возрас­те — «от трех до пяти».

Первое же правило письменной речи (пусть хоть «корова» нужно писать через два «о», хотя произносим мы его как «карова») оказывается некоторым барьером при изучении.

В самом деле, учили ли вас взрослые говорить «п'расен'к», а не «поросенок»? Никогда, никто! Будь ваши родители и близкие люди жителями г. Горького, олончанами или порховичами из Псковской области, вы наверняка привыкли бы сызмальства говорить «на о»: «полотенцо», «рукомойник». Але­ксей Максимович Пешков — Максим Горький — стал великим русским писателем, признанным мастером нашего языка, но до конца жизни своей в устной речи «окал»: таков был закон того волжского диалекта русского языка, который он усвоил в самом раннем детстве.

Заметьте: закон, непреложный для русского сознания, может не иметь никакой силы в сознании иноплеменника. Немцы и у себя дома не делают больших различий между произ­несением звуков «б» и «п». На родине это не вызывает недора­зумений, но за границей вызывает трудности. Послушаем немецкого писателя. Друг Г. Гейне, Людвиг Берне свидетель­ствует: «Французы, — пишет он, — меня уверяли, что они узнают немца, сколько бы лет он ни прожил во Франции, по одному выговору звуков «б» и «п». Когда немец говорит «б», француз слышит «п»; это тем печальнее, что сам немец не слишком-то различает собственные «б» и «п».

Я сам по этому поводу попал в затруднительное положение. Моя фамилия начинается как раз с буквы «Б». Когда в первый раз я пришел во Франции к моему банкиру за деньгами, он пожелал узнать мою фамилию. Я назвал себя. Тогда он велел принести громадную регистрационную кредитную книгу, в кото­рой имена расположены в алфавитном порядке. Конторщик |начал поиски, но не обнаружил меня. Я, по счастью, заметил. (что он искал меня слишком далеко от буквы «а», и сказал: «Моя амилия начинается не с «П», а с «Б»!»

Я напрасно старался: ничто не прояснилось.

Патрон, пожав плечами, заявил, что кредит на меня не открыт. Видя, что дело пошло не на шутку... я подошел к конторке, протянул нечестивую длань к священной кредитной книге, перелистал ее в обратном порядке до буквы « Б» включительно и, ударив кулаком по листу, сказал: «Вот, где мое место!»

Патрон и его клерк бросили на меня яростные взгляды, но я оказался прав и обнаружился на том месте, на которое указал...»

Прекрасное подтверждение силы законов родного языка! Нужны немалые усилия, чтобы человек мог освободиться от их влияния и заменить их в своем сознании законами чуждой речи.

До конца это обычно так и не удается. И. С. Тургенев в юности больше говорил по-французски, чем по-русски, как все дворяне тех дней. Значительную часть взрослой жизни он про­вел во Франции... Уж, кажется, ему-то следовало бы говорить по-французски как парижанин.

Но мемуаристы-французы, братья Гонкуры, обожавшие Тургенева, пишут, что и в зените своей «французской» славы он говорил по-французски «с характерным русским акцентом». Акцент умилял их, но все же был заметен.

Такова власть речевых навыков, полученных нами задолго до начала «сознательного изучения языка». Они входят в наше сознание (или подсознание!) если не буквально «с молоком матери», то непосредственно «вслед за ним». Они становятся столь же неистребимыми, как, скажем, уменье ходить, пере­ставляя ноги поочередно, а не скакать, наподобие воробья, сразу двумя.

При изучении чужого языка эта власть «родных законов» проявляется, как вы видели, очень резко. Но еще самодержавнее распоряжается она нашими языковыми навыками и пове­дением в условиях «нормальных», когда, скажем, при написа­нии по-русски мы должны бываем, подчиняясь правилам пись­менной речи, действовать вопреки законам речи устной.

То, что изучая в школе предмет, именуемый «русский язык» (точнее было бы звать его «русский язык преимущественно в свете его письменных норм»), мы определяем как «грубые ошибки», на деле есть следствие столкновений законов языка, отраженных в устной речи, с более поздними правилами, изо­бретенными для речи письменной. Когда между ними возникает противоречие, требуется усилие, чтобы презреть первые и под­чиниться вторым.

Я уже иллюстрировал это примерами «из жизни» звонких и глухих согласных звуков и изображающих их букв.

То же можно наблюдать, конечно, и «в мире гласных».

Думается, до конца жизни не забуду я надпись, сделанную фиолетовыми чернилами на длинной бумажной ленте в вести­бюле одного из ленинградских вузов в 19—20-х годах. Лента опоясывала телефонные кабины. На ней было начертано:

«Тилифон ни работаит».

Писавший — вахтер или курьерша — конечно, был человек малограмотный. Но что это значит? Они не научились преодоле­вать впитавшиеся в них законы языка во имя правил правопи­сания. Ведь не говоря уже о гражданах, родившихся в «икаю­щих», а не «экающих» областях Союза, и мы-то все, говорящие 10

на общерусском языке, произносим в неподударных слогах на месте грамматического «е» звук «неполного образования», (столько же похожий на «и», как и на «е».

Если бы кто-либо выговорил это «телефон не работает» в подчеркнуто правильном виде, как т-е-л-е-фон н-е работа-е-т, мы с вами немедленно решили бы, что перед нами либо иностранец, «переучившийся» по-русски, либо же глухонемой, обученный говорить «по губному методу», да и то не слишком удачно.

Надо иметь в виду, что если мы условились обозначать на письме «мягкость согласного» при помощи двух возможных сочетаний букв, означающих три различных звука (скажем, «на, ня» или «но-нё»); три звука тут «н, нь и а» или «н, нь и о», то с неменьшей справедливостью Вук Караджич (реформатор сербско-хорватского литературного языка) для сербского письма применил совершенно другой способ выражения.

Там твердое «н» означается как «и», а «эн мягкое» выглядит как «нь», пожалуй, это удобнее? У них «но», а у нас «н» и «ь». Один знак и два! Но зато в сочетаниях вроде «ни», «не», «ню» мы как бы выигрываем: мягкость согласного выражается у нас просто соседством данного согласного с одним из определен­ных гласных. Впрочем, что удобнее — решить трудно.

Так вот, как уже было сказано, издать приказ о том, что с такого-то числа всем русским людям предписывается говорить не «т'л'фон», а «телефон», нельзя; никто, даже стремясь к тому, приказу не подчинится: закон языка!

А вот осуществить с какой угодно даты реформу правописа­ния (изменение правил письменной речи) примерно так же про­сто, как перевести систему мер и весов на десятичную или заменить правостороннее движение на транспорте левосторон­ним.

Могу так утверждать потому, что на моем веку была прове­дена одна радикальная реформа правописания и множество. частных поправок к ней. Никаких изменений в самом языке они не вызвали, хотя в самый момент осуществления таких перемен всегда находятся консерваторы, крайне недовольные тем, что вот до весны 1918 года они красиво и правильно писали слова «тень» как «тонь» и «сони кленовыя» вместо «сени кленовые», а теперь все стало наоборот. Но проходило короткое время, и постепенно даже самые ретивые поклонники старой орфогра­фии забывали ее. Я много раз спрашивал у своих ровесников, помнят ли теперь они, где до 1918 года им приходилось писать «и» и где «I». Выяснилось, что это помнят единицы, которым по роду работы приходится читать и переписывать старые тексты.

Даже не все филологи-русисты смогут теперь, через 57 лет после реформы, написать коротенькую диктовку «по старым правилам».

Каюсь, в 18-м году я был не то чтобы «консерватором», но как и сейчас «человеком привычки». Я привык свою собствен­ную фамилию писать через «и с точкой», как «Успенскiй». Мне просто странно было, «рука не поворачивалась» изображать ее как «Успенск и й», ну что это такое?

Моя матушка еще до моего рождения в прошлом веке бесстрашно отказалась от «ятя» и «и с точкой» — писала без них, удивляя всех своим «свободомыслием». А я лет пять «сопротивлялся»: выводил «яти», твердые знаки и «я» на конце прилагательных женского рода множественного числа (краси­вый девушки) после реформы. А потом махнул на все это рукой и только придумал такой вид «подписи», из которого нельзя было понять, какое там я водружаю «и».

Как ни смешно, но я подписываюсь так и по сей день.

...Написал это и задал себе вопрос: кто же из нас с моей мамой был более тверд в культуре речи — она ли, опере­жавшая правописание времени лет на 20, или я, отстававший от него на пять лет?

А ведь ответить-то придется, что мы оба были носителями ее. Это сказывалось в том, что у нас обоих были свои твердые взгляды и на вопросы письма. С другой же стороны, не суще­ственно, каковы были эти взгляды, потому что касались-то они как раз не законов языка, а правил его письменности. А пра­вила эти —дело изменчивое и условное.

Механическое изучение (зазубривание) правил грамматики (орфографии прежде всего) неизбежно вызывает пассивное сопротивление со стороны школьников.

Заставьте, не подвергая выяснению причин, вызвавших их к жизни, группу людей заучить ряд каких угодно произвольных правил: «В городе Л. в трамвай полагается входить с передней, выходить — с задней площадки, и наоборот, в городе В. входят с задней, выходят — с передней. А в городе Т...» Запомнить все это будет довольно трудно.

Объясните: в тех городах, где билеты получает вожатый, входят мимо него — спереди. Где эта забота возложена на кон­дуктора, вход установлен мимо него — сзади; запомнить это не составит ни малейшего труда.

Это — общее положение: легче запомнить то, что логиче­ски обосновано, действительно и наглядно вытекает из некото­рых законосообразностей, чем груду условных запретов и разрешений. К сожалению, у нас об этом часто забывают.

Как весьма справедливо заметил когда-то известный советский языковед А. Пешковский, из всех человеческих «ин­ститутов» едва ли не один только язык устроен так, что идеал его совершенства говорящие на нем полагают не в будущем, как идеал совершенства общественного устройства, науки, нравственности, а, наоборот, в прошлом.

Люди каждого поколения считают, что лучше всего, пра­вильнее всего говорили и писали во дни их детства и юности, так, как учили их родители.

Получается, что нет правильнее языка предыдущего поко­ления. Сами мы-де говорим более или менее сносно, поскольку ориентируемся на этот язык. Следующее же за нами человече­ство говорит (на всех языках) плохо: ведь оно говорит и пишет не так, как писали наши отцы, учившие нас!

Конечно, это заблуждение: язык развивается так же, как и все другие общественные явления, — прогрессивно, двигаясь вперед. И впрямь: наш язык начала XIX века был, несомненно, более развитым, нежели в начале века XVIII.

К концу столетия, испытав воздействие всей великой лите­ратуры нашей, от Пушкина до Чехова, он стал еще мощнее, еще богаче выразительными средствами. Прогресс науки и техники, в свою очередь, обогатил его лексически: во дни Пушкина мы не знали и не могли знать слов, подобных словам «дизель», «икс-лучи», «жаккардовский станок», да даже «трамвай» или «автомобиль».

Правда, замечание Пешковского относилось скорее к устной и разговорной речи и лишь затем могло быть распро­странено на речь письменную. Но у многих из нас, даже когда мы судим о ней, и, в частности, о том, как ее преподают нашим детям в школе, срабатывает «комплекс Пешковского»: нас раз­дражает, что «простейшую русскую грамоту» детям нашим порой преподают не совсем так, как преподавали ее нам.

Но вернемся к главной теме — к процессу обучения млад­шего поколения речи устной, говорению, в смысле владения живым устным монологом и диалогом

Далее

Оглавление

 
Онлайн-сервис помощи студентам Всёсдал.ру Приобрести новую профессию удаленно Уроки английского для взрослых и детей