В. Прокшин - Из творческой истории эпопеи "Кому на Руси жить хорошо" (сборник "О Некрасове") |
|
Аннотация админа: Статья из литературоведческого сборника, повествующая об истории создания одного из эпохальных произведений русской литературы. На основе оригинальных рукописей Некрасова ученый пытается точнее понять творческий замысел автора произведения, анализ вносимых по ходу работы правок и дополнений помогает уточнить многие нюансы и отчасти по-новому взглянуть на некоторые ключевые моменты поэмы. Из творческой истории итогового произведения Н. А. Некрасова мы возьмем только три вопроса: о прологе, о развитии сюжета и народности. Ограничение диктуется малым объемом данной статьи, а выбор именно этих вопросов определяется их значимостью для решения споров о жанре. Изучение рукописей «Кому на Руси жить хорошо», хранящихся в фондах Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина и Института русской литературы Академии наук СССР, позволяет нам ввести в научный оборот неизвестные в прошлом фрагменты поэтического текста, разночтения отдельных стихов. Анализ известных и заново устанавливаемых правок, добавлений и сокращений дает возможность проследить основное направление творческих поисков, то жанровое русло, по которому в силу необходимости устремляется творческая мысль автора, решившего по примеру Н.В. Гоголя художественно воплотить «всю Русь», «сущность жизни, субстанциальные силы, состояние и быт народа». Во время революционной ситуации 1859-1861 годов, да и в последующие годы, наглядно и убедительно проявилось недовольство народа бедностью и бесправием, стремление к лучшей, счастливой жизни, проявилось в крестьянских бунтах и студенческих «беспорядках», в том, что сотни, тысячи крестьян, освобожденных не столько от крепостной зависимости, сколько от земли, уходили из родных деревень искать работу, искать, где лучше. Именно на этом историческом событии и сосредоточено внимание читателей заглавным вопросом «Кому на Руси жить хорошо?» Для того чтобы быть художественно воплощенной в жанре эпопеи, народная жизнь, по словам Белинского, должна заключать «в себе общечеловеческое, мировое содержание», выраженное в «событии» (V, 37, 38). Общенациональное и общечеловеческое значение освободительного народного движения в России шестидесятых годов не вызывает сомнения. «По моему мнению,- писал Карл Маркс Фридриху Энгельсу в 1860 году,- величайшие события в мире в настоящее время-это, с одной стороны, американское движение рабов, начавшееся со смерти Брауна, и, с другой стороны,- движение рабов в России» . Первая революционная ситуация, вызванная освободительным движением, не переросла в революцию, но и не прошла бесследно, ею начинается «эпоха подготовки революции» в России. Жгучая злободневность и незавершенность этого «события» в рамках шестидесятых годов прошлого века не исключали возможности выражения в нем «субстанциальных сил», «сущности» народной жизни, а значит, не исключали и правомерности изображения его в жанре эпопеи. Обстоятельства русской жизни эпохи первой революционной ситуации не заново породили, а только усилили стремление народа к лучшей доле. Исконность стремлений народа к счастью, связь его со стремлением к правде в «Прологе» выясняются соотнесением сюжетного мотива поисков счастливого в «Кому на Руси жить хорошо» с сюжетами старинных народных сказок «О правде и кривде», а также о скатерти-самобранке и говорящей птичке, приносящей дары за доброе дело спасения птенчика. Эти сказочные мотивы и образы, творчески использованные в эпопее, не раз привлекали внимание исследователей, но содержательная художественная функция их раскрыта недостаточно, ускользало от внимания некрасоведов и то, что в первоначальном варианте «Первой главы», названной позднее «Прологом», не было ни сказочного эпизода с чудесной пташечкой, ни сказочной скатерти-самобранки. Текст «договора» семи мужиков следовал сразу же за картиной шумного ночного спора и драки. В ходе последующей работы этот текст, написанный вначале на обороте четвертого листа, был вычеркнут, а позднее с некоторыми изменениями снова вписан на обороте седьмого листа после большой вставки со сказочными образами птенчика, его матери-пеночки и скатерти-самобранки. В третьем томе Полного собрания сочинений эта вставка занимает более четырех страниц, со 161 по 165. Но главное, конечно, не в объеме дополнения. Гораздо важнее то, что сказочными мотивами и образами, введенными этими дополнениями в состав «Пролога», подтверждалась исконность стремлений народа к лучшей, счастливой доле, а также выявлялась и вместе с тем оправдывалась авторитетом народного творчества художественная условность сюжета, необходимая для осуществления творческого замысла эпопеи. Это большое по объему и важное по изобразительной функции дополнение мы считаем первым аргументом в пользу мнения о том, что творческая мысль автора «Кому на Руси жить хорошо» искала и находила такую жанровую форму, которая соответствовала задаче изображения «сущности жизни», коренных потребностей и стремлений народа, злободневных для настоящего времени и вместе с тем уходящих своими корнями в седую древность. Такой творческой задаче и такому содержанию в большей мере, чем другие, могла соответствовать обновленная жанровая форма эпопеи. Сказочная условность служила также удобным прикрытием крамольной, с точки зрения «охранителей», темы освободительного движения. Созданием «эпопеи современной крестьянской жизни» Некрасов возрождал жанровую традицию на новом этапе исторической жизни и вместе с тем опровергал ее, поскольку источником содержания «Кому на Руси жить хорошо» служит не «национальное предание», не «эпическое прошлое», отдаленное «абсолютной эпической дистанцией», как требуется традицией, а живая современность.
Переименование «Первой главы» первой части в «Пролог», имеющий значение для всей эпопеи, сопровождалось и другими дополнениями и правками, вызванными заботой о совершенствовании основных компонентов структуры «эпопеи современной крестьянской жизни». Важной для жанра эпопеи особенностью художественного видения в завершающем произведении Некрасова должен был стать аспект народного миросозерцания.[1] Этот аспект был намечен уже в начальном варианте «Первой главы», в споре семи мужиков о том, кому живется счастливо, вольготно на Руси. Последующее его развитие запрограммировано сговором мужиков о совместном путешествии по Руси, чтобы «найти решенье делу спорному». Более глубинные течения народного миросозерцания будут раскрываться в народных песнях, легендах, причитаниях, поговорках, сказочных мотивах и образах, которые создают один из важнейших компонентов содержания и формы эпопеи. Забота поэта о более ясном проявлении глубинного течения народного миросозерцания в «Прологе» выразилась, в частности, в том, что к первоначальному тексту о кукушке, сбивчиво отозвавшейся на шум мужицкого спора и драки, поэт сделал следующее дополнение: Кукуй, кукуй, кукушечка! Заколосится хлеб, Подавишься ты колосом - Не будешь куковать! (III, 159) А в сноске пояснил: «Кукушка перестает куковать, когда заколосится хлеб («подавившись колосом», говорит народ) »[2]. Мы акцентируем внимание в этой ссылке на пословице и сноске к ней потому, что ими прямо указывается на связь художественного видения автора эпопеи с народным миросозерцанием. В «договоре» мужиков о совместном путешествии для решения вопроса о том, кому на Руси жить хорошо, на мечено обозрение народной жизни глазами крестьян-путешественников и характерная для жанра эпопеи (прав да, пока еще неполная) широта обозрения[3]. Возможность последующей художественной реализации эпической широты изображения жизни предваряется картиной ночного спора-побоища. Дополнения к этой картине, тщательная художественная обработка их вызваны особой заботой Некрасова об усилении того, что может воз будить ощущение эпичности, строгой соразмерности изображения. Шум мужицкого спора-побоища повторяло эхо гулкое. Стоном, ревом, гулом отзывались на него обитатели леса: Захохотали филины, Завыли волки серые, Залаял где-то пес. (III, 468) Но поэта не удовлетворяло это звуковое, лишенное наглядности изображение отклика обитателей леса. Вместо указанных первоначальных стихов он написал новые: (+) На шум, на драку лютую Семь филинов слеталися Сидят по деревам, Хохочут полуночники (+) Шары большие, желтые Горят как воску ярого Четырнадцать свечей! (+) Послышав драку лютую, ( + ) Пристроился поблизости ( + ) И ворон нелюдим. Сидит на старом дереве Сидит да черту молится ( + ) Чтоб уходили глупые ( + ) Кого-нибудь на смерть.[4] В результате тщательной последующей художественной обработки это дополнение стало живописным обрамлением общей картины. Слетелися семь филинов, Любуются побоищем С семи больших дерев. Хохочут, полуночники! А их глазищи желтые Горят, как воску ярого Четырнадцать свечей! И ворон, птица чуткая, Приспел, - сидит на дереве У самого костра,- Сидит да черту молится, Чтоб до смерти ухлопали Которого-нибудь! [5] Четырнадцать горящих глаз, как четырнадцать свечей с семи больших дерев-подсвечников, освещают арену ночного боя. Выкрики мужиков - «царю», «попу», «попу», «попу» - отзываются в клекоте-хохоте филинов, повторяются и усиливаются гулким эхом. Образ ворона, ожидающего кровавой добычи, придает картине мрачный и даже зловещий характер. Эпическое число «семь», многократно повторенное, - «семь мужиков», «семь филинов», «семь больших дерев», семь пар горящих глаз (не «шаров больших», как в первом варианте, а «глазищ»)-усиливает впечатление строгой соразмерности, повторяемости и вместе с гулким эхом предвещает эпические повторы заглавного вопроса и шумные многолюдные сцены и споры в центральных главах эпопеи. «Пролог» написан в стиле неторопливого, эпического повествования от автора: В каком году - рассчитывай, В какой земле - угадывай, На столбовой дороженьке Сошлись семь мужиков... (III, 153) Своеобразие стиля авторского повествования состоит в том, что оно свободно вбирает в себя спокойные реплики мужиков и перебивающие друг друга страстные выкрики во время спора-побоища; рассудительный обширный монолог Пахома, обращенный к птенчику, и диалоги мужиков с чудесной пеночкой. Автор останется неразлучным спутником мужиков-правдоискателей, однако эпическое повествование поэта в лучших главах будет вытеснено рассказами других героев эпопеи. В завершенном варианте «Пролога», как в увертюре музыкального произведения, начаты важные мотивы и темы, которые будут развиваться в последующих главах, намечены и соответствующие эпические формы воплощения. Однако все это еще только «обещания и залоги» того, что предваряется «Прологом». Совершенствование найденных, поиски новых компонентов эпической структуры, как мы увидим, будут осуществляться с нарастающим творческим напряжением во всех главах и частях задуманного произведения. Сюжет поисков счастливого на Руси, позволивший поэту нарисовать широкую картину народной жизни в аспекте народного миросозерцания и создать емкие образы отдельных персонажей, был найден не сразу. В рукописях сохранились следы упорного совершенствования первого варианта сюжета, намеченного в «Прологе». Изучение внесенных поэтом изменений в развитие сюжета поисков счастливого даст возможность увидеть важные детали творческой истории эпопеи. Страстность изображенного в «Прологе» мужицкого спора-побоища о том, кто счастливее (помещик, чиновник, поп, купец, министр или царь), не имеет достаточной мотивировки: спор не соотнесен здесь ни с участью самих спорщиков, ни с участью их земляков. Буквальное выполнение того плана, который запрограммирован содержанием спора и «договора» мужиков, привело бы к созданию шести глав, подобных главе «Поп». Эта глава писалась в полном соответствии с первоначальным планом. Стремление к эпической полноте, наметившееся в «Прологе», здесь выразилось лишь в тщательно написанной картине «столбовой дороженьки», по сторонам которой открываются неоглядные русские просторы полей, сенокосов, лесов, а чаще - неудобной, заброшенной земли. В начале пути странникам встречались ... люди малые: Свой брат крестьянин-лапотник, Мастеровые, нищие, Солдаты, ямщики. (III, 166) Участники спора в то время еще не предполагали возможности счастливого среди подобных себе «малых людей», поэтому не спрашивали Как км - легко ли, трудно ли Живется на Руси? (III, 166) Однако мысли о своей мужицкой доле возникали у путешественников как бы сами собой, мужики невольно замечали не только леса, луга поемные, ручьи и реки, радовавшие своим весенним видом, но и бедные всходы на полях, и тощие травы на выгоне. Идем не мало времени, Зашли в чужую сторону Толкуют мужики: «А всходы - хуже нашего, Щипнуть скотине нечего - Трава- и та плоха!»[6] В следующем варианте противопоставление печального вида полей весенней природе, радующей взор крестьян, выражено с еще большей контрастностью: Но бедны и нерадостны Весенние поля - На вас глядеть не весело - Серо, черно, голо![7] План, намеченный в «Прологе»,ориентирует на поиски счастливого среди богатых и знатных, среди родственных гоголевским «мертвым душам» Утятиных, а вниманием мужиков невольно завладевает все то, что связано с жизнью тружеников-земледельцев, что определяет и характеризует народное благосостояние. Мы акцентируем внимание на первых признаках несоответствия поведения удачно избранных поэтом обозревателей народной жизни намеченному в «Прологе» плану потому, что в этом несоответствии зарождается то новое направление развития сюжета, которое не только дополнит прежнее, но и станет основным, главным [8]. Встреча с попом, пространный рассказ его о том, «сладка ли жизнь поповская», не уводят в сторону от народной жизни, так как доходы сельского священника составляются из приношений крестьян. Форма рассказа о поповском «счастье» дает возможность показать и «приносящих дары». Но на первом плане здесь оказывается все-таки сам рассказчик. Нечто подобное получилось и в позднее написанной главе «Помещик». Намеченные в споре и договоре встречи мужиков с другими предполагаемыми счастливцами, форма их рассказов о том, в чем состояло счастье помещика, попа, купца, чиновника, вельможи, царя, не благоприятствовали выдвижению народа на первый план, стесняли развитие той грани художественного видения, в которой выражается народное миросозерцание. А без этого не могло быть необходимой для эпопеи широты и полноты картины народной жизни. Зато изображение мужиков в роли обозревателей-правдоискателей таило в себе возможность преодоления односторонности первоначального плана, возможность больших художественных открытий. В развитии самосознания странников заключалась потенциальная возможность нового направления поисков счастливого, такого направления, которое вполне соответствовало замыслу создания эпопеи крестьянской жизни. В сохранившихся черновых набросках, в отвергнутых вариантах и особенно в удачных находках отразились настойчивые творческие поиски реализации этих возможностей. Вскоре после встречи с попом мужики решили пойти на праздник-ярмарку, а «про себя подумали»: Не там ли он скрывается, Кто счастливо живет?.. (III, 179) О ком эта дума? Может быть, о чиновнике, а еще более вероятно - о купце. Встреча и с тем и с другим на ярмарке вполне возможна. Однако, придя в Кузьминское, странники не ищут ни купца, ни чиновника. Их всецело захватывает и увлекает праздничная, шумная народная толпа. На ярмарке было «видимо-невидимо народу» всякого. «Хмельно, горласто, празднично, пестро, красно кругом». Впечатление, произведенное на мужиков-правдоискателей народной массой, которая станет главным героем эпопеи, было настолько сильным, что они как бы забыли свои прежние намерения поисков счастливого среди «богатых и знатных». Решение о поисках счастливого в народной среде, решение, выводящее развитие действия на подлинно эпический простор, не сразу получило удовлетворительное художественное выражение. Самая неудачная, видимо, первая попытка поэтического воплощения этого замысла дошла до нас на 32-м листе рукописи, хранящейся в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина. Как выпили порядочно Крестьяне разболталися Открылись мужикам Зачем в чужую сторону Их занесла нелегкая -А вот мы кликнем клич! Сказал один веселенький Шутник - мужик Никитушка И ну ходить - кричать: - Эй! нет ли где счастливого? Явись! Сюда! Сюда! Докажет кто Что счастливо живет, Получит награждение, Ведро вина крестьянину, Крестьянке три рубля!..[9] Однако пьяный шутник Никитушка в качестве инициатора и глашатая такого клича, которым начинается новое, главное направление сюжета, невольно принижает его значение. Поэтому в следующем варианте данного фрагмента «веселенький шутник», наобещавший счастливцам награды, превышающие возможности странников, заменяется степенным и мудрым Пахомом, тем самым, в сознании которого родилась и начальная идея путешествия по Руси для решения спора. Однако праздник праздником А дело делом братики, Пора! Сказал Пахом: Народу тут до пропасти, Народ хмельной, покладистый С ним легче говорить. Теперь про что ни спросишь их Ответят не соврут! Пойдем искать счастливого Не то мы спору нашего Во веки не решим![10] Спутники Пахома поддерживают его предложение, однако полагают, что Сначала выпить надо бы Для куражу по маленькой Жаль кончилось ведро! - А не почать ли новое? Народ придется потчевать, Так за одно -почнем![11] На 28-м листе рукописи, хранящейся в Ленинской библиотеке, есть улучшенный вариант данного фрагмента. Замысел обращения к народу с вопросом о счастливых и новый способ провозглашения его здесь решительно отделяется не только от шутовства, но и от пьянства, улучшается и стиль предшествующего варианта. Клич провозглашается не одним, а всеми странниками, исключая Демьяна, который остается стеречь угощение, приготовленное для счастливых. Крестьяне подкрепилися Однако ж мало выпили, Пахом так рассуждал: «Пора за дело братики! Народу тут до пропасти, Народ хмельной, покладистый, Умненько только спрашивай Теперь не станут врать - Пойдем искать счастливого, Нето мы спору нашего Во веки не решим!» Как сказано, так сделано: Ведро под липкой спрятали А у ведра оставили Демьяна постеречь А прочие вмешалися в толпу,- искать счастливого,- Им крепко захотелося Скорее спор решить.[12] В процессе дальнейшей работы поэт сократил этот текст почти в три раза: Крестьяне подкрепилися, Роман за караульного Остался у ведра, А прочие вмешалися В толпу - искать счастливого: Им крепко захотелося Скорей попасть домой... (III, 200) . Коренным образом изменилось и содержание клича: Эй! нет ли где счастливого? Явись! Коли окажется Что точно счастлив он - При нас ведро готовое: Пей даром сколько хочется - На славу угостим [13]. С первоначальным наброском здесь совпадает только одна строчка: «Эй! нет ли где счастливого?» Обещанная награда счастливым в этом варианте не превышает возможностей странников. Многократно перерабатывалось также изображение поступков крестьян в ответ на столь необычные вопросы и обещания. Вначале было написано: Степенные и дельные Крестьяне не шелохнулись... [14] Затем вместо этих двух строк появилось семь: Таким речам неслыханным Тверезые смеялися Крестьяне потолковее Сдивились, клич прослушавши, И про себя подумали: «Вишь, наплевать те в бороду Что выдумал дурак!» [15] Слова «тверезые», «сдивились» в авторском повествовании были неуместны. Кроме того, в новом варианте клич провозглашался всеми правдоискателями, а крестьяне думали только об одном. Некрасов зачеркнул все, кроме первой строчки, и дал новый, улучшенный, более крепкий вариант этого отрывка. Таким речам неслыханным Смеялись люди трезвые, А пьяные да умные Чуть не плевали в бороду Ретивым крикунам .[16] В каноническом варианте эпопеи странники ищут счастливого в народной среде после встречи с Якимом Нагим. Речь этого талантливого народного трибуна, его призыв: «Эй! царство ты мужицкое, Бесшапочное, пьяное, Шуми - вольней шуми!..» (III, 196), а также согласная хоровая песня «про Волгу-матушку, про удаль молодецкую», грянувшая как бы в ответ на призыв оратора, подготавливают возможность решения странников искать счастливых в народной среде, в среде «рабочих классов».[17] В черновиках того материала, из которого в конечном итоге образовались главы «Сельская ярмонка», «Пьяная ночь» и «Счастливые», есть и другие следы поисков такого направления развития сюжета, которое сосредоточивало бы внимание на жизни «рабочих классов», вызывало необходимость создания массовых сцен, благоприятствовало изображению жизни в аспекте народного миросозерцания. Плодотворность нового направления сюжета, его роль в уточнении и осуществлении замысла эпопеи проявились не только в главах «Сельская ярмонка», «Пьяная ночь» и «Счастливые», на переднем плане в которых изображена многоголосая народная толпа, но также и в массовых сценах «Последыша», «Пира на весь мир», где углубляется и дорисовывается коллективный образ народа. В связи с поисками счастливого в народной среде создаются самые яркие образы эпических, народных героев: Якима Нагого, Ермила Гирина, Савелия Корчагина, Матрены Тимофеевны, старосты Власа и Гриши Добросклонова. Однако выдвижение на авансцену событий и лиц, связанных с развитием этого нового направления сюжета, еще не означало полного отказа от первоначального плана. Новое направление поисков счастливого в большей мере, чем старое, соответствовало стремлению к эпической широте и полноте изображения жизни; но тем же самым стремлением к «охваченной единством полноте»[18] как важнейшему условию жанра эпопеи могло быть мотивировано и сохранение первоначального плана, предусматривавшего изображение счастливых представителей «дармоедства во всех его видах». Не случайно, конечно, вслед за главами «Сельская ярмонка», «Пьяная ночь» и «Счастливые», в которых впервые осуществляется новое направление поисков счастливого среди мужиков и баб, появляется глава «Помещик», как бы возвращая странников и сопровождающего их поэта к первоначальному решению. Стремление к соединению нового, главного направления сюжета со старым отразилось и в содержании второй части эпопеи - «Крестьянке», особенно в черновых вариантах ее «Пролога». В Клин странники приходят для встречи с Матреной Тимофеевной, о которой в Наготине им сказали, что «доброумнее и глаже бабы нет». Но они еще не разуверились в надежде найти счастливого среди помещиков. Пришли в село, пустехонько! Придется ждать до вечера: Знать на жнитве народ. Село как видно бедное, «Один домок порядочный: Должно быть губернаторшин»[19] Подумали они, А за селом помещичья Усадьба богатейшая: Огромный белый дом, Над домом башня высится, Над башней шпиль затейливый, Вокруг нее балкон. «Пойдем-ка! спросим барина! Авось и посчастливится!» Подумали - пошли.[20] Первый набросок, отражающий двойственность намерений странников, желающих узнать о счастье доброумной крестьянки Матрены Тимофеевны и о счастье помещика, позднее был существенно изменен. Вначале изменение шло путем усиления контрастности вида разоренного селения и богатой помещичьей усадьбы. Вместо сообщения - «Село как видно бедное» - появилась выразительная картина бедности: Селенье незавидное: Что ни изба - с подпоркою, Как нищий с костылем; А с крыш солома скормлена Скоту. Стоят как остовы Убогие дома! Ненастной, поздней осенью Так смотрят гнезда галочьи, Когда галчата вылетят И ветер придорожные Березы обнажит... Один во всем селении Был дом просторный, новенький Зажиточно глядит. Но в этой картине не было странников, не выражено их отношение к тому, что они видят. Чтобы устранить указанный недостаток, поэт вычеркивает три последних стиха и вместо них вписывает следующие: Тоска взяла их. «Где же тут Ты приютилось счастье?» А вот хороший дом! Просторный....новенький. «Должно быть губернаторшин» Смекнули наши странники .[21] Однако это добавление также не удовлетворило поэта. С бедностью селения здесь контрастировала не только господская «усадьба богатейшая», но и «зажиточный» дом Матрены Тимофеевны. Правка изображения усадьбы помещика вначале была не столь радикальной, но контраст между «усадьбой богатейшей» и бедным крестьянским селом в результате исправлений стал более резким. Вот за селом виднеется Усадьба богатейшая Пойдем-ка, поглядим! Огромный дом, огромный двор, Пруд, ивами обсаженный, Посереди двора. Над домом башня высится, Кругом балкон затейливый А к верху шпиль торчит... Пойдем-ка! Спросим барина! Авось и посчастливится![22] Мотив последующей обработки изображения господской усадьбы резко изменился. Увлекшись усилением контрастности изображения «усадьбы богатейшей» и бедного селения, поэт вошел в противоречие с мыслью о том, что, порвавшись, «цепь великая» ударила «одним концом по барину, другим - по мужику». В каноническом тексте «огромный барский дом, широкий двор» оказываются не богатыми, а разоренными развращенными дворовыми. Хозяин этой в прошлом, по-видимому, богатой усадьбы - за границей. Встречи с ним не происходит, да она и не могла оправдать надежды странников. Обращение странников к хозяину разоренного, заброшенного дома с интересующим их вопросом было бы излишним, подобно тому как оно оказалось излишним при встрече с князем Утятиным. Кроме того, обращаясь с вопросом о счастье к Матрене Тимофеевне, странники говорили: Попа уж мы доведали, Доведали помещика, Да прямо мы к тебе! (III, 245) Следовательно, хозяином «усадьбы богатейшей» мыслился не рядовой помещик, так как он уже «доведан», а министр или чиновник. Встречи с ними, а также встречи с купцом и царем, оставшиеся за пределами того, что поэт успел сделать, не противоречили стремлению к «охваченной единством полноте» изображения народной жизни. Во всяком случае, колебания в развитии сюжета, отразившиеся в черновых вариантах пролога второй части, заслуживают пристального внимания исследователей творческой истории эпопеи. Новое, главное направление поисков счастливого в среде «рабочих классов» в сочетании со старым, намеченным спором о том, кто счастливее из «богатых» и «знатных», открывало возможность изображения «охваченной единством полноты» общенациональной жизни, а вместе с тем, и это особенно важно, давало возможность художественно воплотить образ народа, показать основные силы, интересы и стремления его. Эта возможность использована поэтом с большой творческой изобретательностью. Все полотно картины «Сельская ярмонка» занимает тысячеголосая народная толпа. Народ остается в центре авторского внимания и в ряде следующих глав: в картине приволжского сенокоса «народу тьма»; массовость сцен «поминок по крепям» указана даже в заглавии «Пир - на весь мир». Именно в этих массовых сценах с наибольшей определенностью и выясняется роль народа как главного героя эпопеи, возникает коллективный образ его. Центральному положению и роли народа в «Кому на Руси жить хорошо» соответствует и основной аспект художественного видения, имеющего форму безыменной народной молвы или форму рассказов отдельных народных героев, выражающегося в широком обозрении жизни глазами мужиков-правдоискателей или в пословицах, в поговорках, легендах, причитаниях, песнях и других произведениях народного творчества, использованных в эпопее. Указанные компоненты содержания и формы народности, совершенствование их художественного воплощения заслуживают самого пристального изучения. «Народность,-по словам В. Г. Белинского, - есть одно из основных условий эпической поэмы: сам поэт еще смотрит на события глазами своего народа, не отделяя от этого события своей личности» (V, 37). Выражение «еще смотрит», удачно определяющее позицию Гомера, нельзя в том же виде переадресовать Некрасову, так как он жил и творил в условиях резкого классового расслоения общества. Некрасов смотрит на события глазами революционного демократа, глазами художника, овладевшего искусством перевоплощения в изображаемых им героев из среды «рабочих классов» и персонажей из эксплуатируемой среды, глазами внимательного исследователя народного миросозерцания. В черновых вариантах третьей главы есть следующая многозначительная реплика демократа-этнографа: Когда бы то, что думаю О русский мужиках, Считал я сущей правдою Так и сидел бы в Питере Да книжки сочинял, А то молвой народною Свой ум проверить хочется «Народный глас» слыхали вы? «Глас Божий» - говорят... [23] Важностью роли народной молвы была обусловлена, надо полагать, и та исключительная (взыскательность, с которой создавался и шлифовался ее образ. Вначале поэт написал: ... Как море синее Шумит, бурлит, волнуется Стихает, поднимается... Но не удовлетворился столь обобщенным изображением народной молвы и попытался улучшить его: Что море синее, Слабеет, опускается, Растет и поднимается Народная молва [24]. Стихийность и сила народной молвы здесь, как и в первом наброске, соотносятся с неукротимой мощью бушующего моря. Стремясь к выявлению симметрии ассоциативных связей, поэт вычеркивает два средних стиха и меняет их двумя словами «смолкает, подымается» (III, 189). Формально данные слова связаны с народной молвой, но смыслом своим они характеризуют и состояние моря синего. Шум «тысячеголосой толпы» уподобляется в эпопее не только шуму моря, но и другим стихийным проявлениям неукротимой мощи природы. Не ветры воют буйные, Не мать-земля колышется - Шумит, поет, ругается, Качется, валяется, Дерется и целуется У праздника народ! (III, 187) Но поэт не ограничивается обобщенно-ассоциативным изображением народной молвы, народной массы. Он чутко улавливает отдельные выразительные детали: меткие слова, лучше которых «не придумаешь, хоть проглоти перо»; содержательные безыменные реплики, доносящиеся «с дороги стоголосой»; рассказы «счастливых», собравшихся под липкою по зову странников. Но молва народная складывается не только из отдельных слов и реплик безыменных героев, в ее состав входят суждения Якима Нагого о сущности крестьянства русского, рассказы односельчан о нем самом, об Ермиле Гирине, а также сохранившиеся в памяти народной слова самого Ермила Гирина; сюда же относится рассказ Матрены Тимофеевны о себе, о Савелии Корчагине, рассказы и споры о грехах и грешниках, поскольку это сохраняется в памяти народной и распространяется народной молвой. Поэт показал также и то, что молва может подхватывать и распространять не только мудрость, но и недомыслие, предрассудки, неправду о самом народе. Толпа легковерна. Когда этнограф Веретенников сказал: «Умны крестьяне русские, Одно не хорошо, (+) Что пьют до безобразия, (+ ) И образ человеческий (+) Теряют во хмелю, Во рвы, в канавы валятся - Обидно поглядеть!» Крестьяне речь ту слушали Поддакивали «барину»... [25] Поэт тщательно совершенствовал стиль этих рассказов, добиваясь складу мысли и речи. О Ермиле (а по некоторым вариантам о Вавиле) Гирине странникам рассказывает крестьянин Федосей. «А вам, бы, други милые Найти Ермилу Гирина» Сказал нагнавши странников Крестьянин Федосей. (С тем Федосеем странники Под липой познакомились, Как потчевали водкою Счастливых мужиков)[26]. В исправленном варианте слова «нагнавши странников» заменены словами «подсевши к странникам». В результате этой замены точно определились и место и время рассказов о Гирине. Действие происходило под той же липкой, под которой слушались рассказы неудачных претендентов на звание «счастливцев», сразу же за этими рассказами, так как «подсесть к мужикам» можно было лишь до того, как они встали. Справка о времени и месте знакомства с Федосеем, данная в скобках, стала лишней, поэтому была опущена. Неудачное по отношению к широко известному Ермилу Гирину слово «найти» было зачеркнуто и вместо него написано «спросить». Вопрос странников - «А кто такой Ермил?» - вызвал удивление его земляков. «Как что вы православные! Ермилу вы не знаете?» ( + ) Вскочивши, разом крикнули (+) С десяток мужиков (+) -«Не знаете! Ну значит из далека же Зашли вы в нашу сторону! (+) У нас Ермилу Гирина (+) В округе знают все» [27] В рукописи, хранящейся в Государственной библиотеке имени В. И. Ленина, о широте распространения молвы о Гирине сказано с еще большей определенностью: У нас Ермила Гирина На сотню верст в окружности Все знают. Он один У нас как солнце на небе[28] Ермил Ильич выделяется среди своих земляков «строгой правдою, умом и добротой», взыскательной совестью и верностью народным интересам. Именно эти высокие качества Ермила и прославлены молвой народною. Не богатством, не пассивным смирением и религиозным благочестием, а умом и добротой, смелостью и настойчивостью снискала себе известность, почет и уважение земляков и Матрена Тимофеевна. Прославление и поэтическое утверждение этих высоких качеств ума и сердца, физической силы и красоты героини осуществляется также посредством народной молвы. Поиски формы выражения всесветной молвы о Матрене Тимофеевне были весьма продолжительными. В селе Нагатине странникам, искавшим счастливую, Сказали, как отрезали: «У нас такой не водится А есть в селе Клину. Настасьей Тимофеевной Зовут ее... сходите-ка!» [29] Это первая запись молвы о счастливице. Затем вместо двух последних стихов появляются новые: Спросите - губернаторшу Матрену Тимофеевну [30]. Изменилось имя героини, появилось многозначительное прозвище. В следующем варианте перед этими строчками были добавлены хвалебные слова о статности и уме героини: Корова холмогорская Не баба! Доброумнее И глаже - бабы нет! [31] В окончательном тексте вслед за этим грубовато-выразительным уподоблением героиня названа по имени, отчеству, фамилии и прозвищу: «... Спросите вы Корчагину, Матрену Тимофеевну, Она же: губернаторша...» (III, 236) Эпическая полнота данного титула весьма многозначительна, ею выражается и почтительное уважение к крестьянке, прославленной молвой всесветною, и предварение соответствующей полноты рассказа о ней. В отличие от Якима Нагого, Ермила Гирина Матрена Тимофеевна сама рассказывает о своей жизни. Правдивость рассказа и соответствие его народному миросозерцанию обеспечиваются не только просьбой странников- «А ты нам душу выложи!» - и ее обещанием - «Не скрою ничего!» (III, 246), но и включением в ее рассказ огромного количества песен, пословиц, поговорок, плачей, причитаний и других фольклорных произведений о горькой доле крепостной крестьянки. В этих фольклорных включениях, как и в молве народной, слышится голос главного героя эпопеи, голос народа. Фольклор в «Кому на Руси жить хорошо» является своеобразной формой выражения глубинных слоев народного самосознания. Но народное творчество, как и народную молву, поэт оценивает дифференцированно. Пословицы и поговорки, льстящие дворянскому самолюбию, создавались людьми холопского звания, подобными Ипату, холопу князей Утятиных; «любимому рабу» князя Переметьева, а также господским прихвостням, о которых крестьяне, близкие к Власу, Агапу Петрову, Якиму Нагому, говорят с нескрываемым презрением; Горда свинья: чесалася О барское крыльцо! (III, 323) Пословицы, поговорки, песни, причитания, сказки, в мотивах которых звучал голос центрального героя эпопеи, рождались, шлифовались и сохранялись в сознании угнетенной, страдающей, но борющейся части народа. Читатель-гражданин слышал любезный ему мудрый голос уже в прологе эпопеи, слышал в знакомом сказочном мотиве о том, кто счастливее: тот, кто живет «кривдай», или тот, кто считает, что «лутча жить как ни есть, да правдай»[32]. Поэт утверждал всем содержанием эпопеи, что нет счастья без правды. Народно-сказочный мотив, навевающий эту мысль, звучит в «Прологе» приглушенно. Но по мере раскрытия сути народной жизни этот мотив не только усиливается, но и теряет свою сказочную окраску, наполняется злободневным революционным содержанием. Ясней и отчетливей, чем в сказочных и былинных мотивах, голос передовой части народа звучит в пословицах и поговорках, встречающихся в авторском тексте и в репликах положительных героев. «Ой, поле многохлебное!»- восклицает поэт и далее выражает свои чувства и мысли народной пословицей: «Не столько росы теплые, Как пот с лица крестьянского Увлажили тебя!..»[33] (III, 237) И восхищение поэта народным трудом и сознание тяжести труда совпадали с отношением к нему самих крестьян. Они страдали не столько от непосильной работы, сколько от бесправия, эксплуатации и бедности. Плодами их труда пользовались другие. Рабочий конь солому ест, А пустопляс - овес![34] (III, 295) Этой народной пословицей героиня эпопеи Матрена Тимофеевна высказала мысль, очень близкую к той, которая еще более рельефно была выражена Якимом Нагим в широко известном афоризме о трех мужицких дольниках.[35] Фольклор используется автором эпопеи не только для раскрытия глубины народного миросозерцания и для соотнесения суждений тех или иных персонажей с народной мудростью, но и для типизации характеров героев. С наибольшей ясностью это видно в «Крестьянке», Матренз Тимофеевна говорит о себе: Я грамотой не грамотна, Да памятью я памятна...[36] Памятливостью героини гарантируется достоверность рассказа о Савелии Корчагине, а вместе с тем мотивируется введение в ее рассказ о своей жизни огромного количества народных песен, плачей, пословиц, легенд, поговорок о долюшке женской. В результате этого происходит настоящее чудо искусства: рядом с образом рассказчицы - Матрены Тимофеевны - возникает образ многострадальной матери «все выносящего русского племени», созданный творческой фантазией самого народа. Это соседство не умаляет образа героини эпопеи, а типизирует его, делает особенно значительным, достойным центрального места рядом с образом Савелия, богатыря святорусского, соотнесенного в свою очередь с образом былинного богатыря Святогора, а также с символическим образом крестьянства русского. В соответствии с жанровым требованием эпической полноты Некрасов стремится изобразить всю жизнь Матрены Тимофеевны, с детства до старости. В рукописи эпопеи менялись имя, возраст и внешний вид Корчагиной, а стремление к полноте изображения характера, семейного быта героини оставалось неизменным, оставалось одним из главных стимулов совершенствования ее образа наряду со стремлением к углублению народности. В рассказе о семейной жизни Матрены Тимофеевны есть несколько таких эпизодов, в которых драматизм положения бесправной крестьянки определяется конфликтом со становым, с управителем имения, со старостой. В этих эпизодах поэту удалось показать, как чувство материнской любви, верность своему мужу перерабатываются, переходят в чувство ненависти к угнетателям. Об этой чрезвычайно важной теме идет речь и в заключительной главе «Крестьянки». В черновом варианте «Бабьей притчи» намечался такой диалог героини с мужиками: Ну вот - и все тут счастие!.. - Да все ли рассказала ты? - Чего же вам еще? (+) Простите молодцы! (+) Сулилась душу выложить, (+) Да не хватило слов![37] Но поэта не удовлетворяет этот первый набросок реплики героини. К обращению «Простите, молодцы» он добавляет «Коли вам мало кажется!», а вместо «не хватало» вписывает «не нашла» и получает: Да не нашла я слов! А затем отбрасывает все эти стихи и создает совершенно новый вариант данной реплики: Ногами я не топтана? Веревками не вязана? Иголками не колота? Чего же вам еще? Сулилась душу выложить Да видно не сумела я Простите, молодцы! По мне гроза великая Прошла рекою огненной Кровь Демушки, кровь первенца Невинная «прошла»! По мне обиды кровные Прошли неотомщенные И плеть по мне прошла![38] Работа по совершенствованию второй половины данного фрагмента продолжалась и дальше. Поэт убрал слова о «великой», но недостаточно определенной «грозе», прошедшей «рекою огненной», а заодно с ними и слова о «крови Демушки» и вместо них написал другие, более соответствующие складу народного образного мышления и характеру героини: Не горы с места сдвинулись Упали на головушку Не бог стрелой громовою Во гневе грудь пронзил, (+) По мне гроза душевная (+) Невидимо, не слышимо (+) Прошла рекою огненной Покажешь ли ее? [39] Однако «рекою огненной» нельзя пройти «невидимо, неслышимо», поэт еще раз поправил написанное: По мне тиха невидима Прошла гроза душевная Покажешь ли ее? [40] По-новому были сказаны и слова о крови Демушки: По матери поруганной Как по змее раздавленной Кровь первенца прошла. После этих правок и вставок заключительные слова рассматриваемого нами фрагмента: По мне обиды кровные Прошли неотомщенные... - звучали с особой силой. В них выражается то гневное состояние души героини, по поводу которого она говорила: Я потупленную голову, Сердце гневное ношу!.. (III, 288) Гневным сердцем любящая, самоотверженная мать близка к Савелию, богатырю святорусскому. Создавая образы народного мстителя Савелия, богатыря святорусского, народного заступника Григория Добросклонова, поэт вводил в эпопею чрезвычайно важный для углубления народности, а вместе с тем и для жанра эпопеи героический мотив. Изучение творческой истории эпопеи не вмещается в ограниченные рамки данной статьи. Скажем в заключение лишь о том, что в совершенствовании героических образов, как оно отрази лось на страницах рукописей, видно настойчивое стремление поэта к рельефному изображению эпических черт характеров героев, к выявлению общенационального и общечеловеческого значения идеалов революционных демократов, к которым стихийно влекло лучших из крестьян.
[1] «Содержание и форму эпического в собственном смысле, - писал Гегель, - составляет общее мировоззрение и объективность народного духа, они проходят перед нами в их объективной форме, как реальный факт». - Г е г е ль. Сочинения, т. 14. М., 1958, стр. 230. [2] См. автограф. ЛБ, ф. 195, ед. хр. 5745, л. 3 об. или III, 159. [3] «Широта свойственна как содержанию эпоса, так и форме» (Гегель, XIV, 263) [4] См. автограф: Л Б, ф. 195, ед. хр. 5745, л. 3 об. (В цитатах из рукописей сохраняется орфография и пунктуация подлинника.) Стихи, помеченные нами знаком ( + ) здесь и дальше, в «Вариантах и комментариях» третьего тома отсутствуют. [5] См. автограф. ЛБ, ф. 195, ед. хр. 5745, л. 3 об. или III, 159, с одним разночтением: чуткая - умная. [6] ЛБ, ф. 195, ед. хр. 5745, л. 8 об. или III, 471 [7] ПД, ф. 203, ед. хр. 12, л. 26. Этих стихов нет в «Вариантах» третьего тома. [8] Я. Билинкис усматривает «возможность некоего поворота» в развитии сюжета лишь в главе «Счастливые». Ему кажется, что странники провозглашали свой клич в народной толпе для «богатых и знатных». «Однако,-пишет он,-по собственной инициативе к ним стали являться и мужики». (Замысел и композиция поэмы «Кому на Руси жить хорошо». «Русская литература», 1961, № 2, стр. 141.) Но действительная история появления нового направления поисков счастливого среди мужиков и баб не согласуется с этим утверждением исследователя. Клич во всех его вариантах адресовался крестьянам и крестьянкам. [9] ЛБ, ф. 195, ед. хр. 5745, л. 32 или III, 485 (с незначительным различием). [10] ПД, ф. 203, ед. хр. 12, Н № 892 или III, 485. [11] ПД, ф. 203, ед. хр. 12, Н № 892 или III, 485. [12] ЛБ, ф. 195, ед. хр. 5745, л. 28 или III, 485, 495. [13] Там же, л. 30 или III, 200 (с разночтением третьей строчки). [14] Там же, л. 32 или III, 486. [15] ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 13, л. 12 или III, 490. [16] Там же, л. 12 или III, 200. [17] Выражение Н. А. Добролюбова. «Историка, - писал он, - должны занимать не генеалогические предания и споры о расовом превосходстве наций, а „права рабочих классов" и „дармоедство во всех его видах", ибо постоянную тенденцию составляет „уничтожение дармоедов и возвеличение труда"». - Собр. соч. в 9-ти томах, т. 3. М.-Л., Гослитиздат, 1962, стр. 315. [18] Гегель. Сочинения, т. 14. М., 1958, стр. 260. [19] В «Вариантах...» Полного собрания сочинений Н. А. Некрасова ошибочно - «губернаторский». См. т. 3, стр. 498. [20] ПД, 21. 200 СХ. УБ 21-№ 8. Это изображение усадьбы помещика отсутствует в «Вариантах...» Полного собрания сочинений Н. А. Некрасова [21] ПД, ф. 203, ед. хр. 12, Н № 857. Указанная здесь правка не отражена в «Вариантах...» Полного собрания сочинений Н. А. Некрасова. [22] ПД, 21. 200. CXL. Уб. 21-Н № 8. Этих стихов также нет в «Вариантах...» Полного собрания сочинений поэта. [23] ЛБ, ф. 195, ед. хр. 5745, л. 25 об. или III, 482 (с незначительным различием). [24] ПД, ф. 203, ед. хр. 12, Н № 877. В «Вариантах...» тома нет справок, дающих представление о совершенствовании этих стихов [25] ПД, ф. 203, ед. хр. 12, л. II, Н № 883 или III, 192. [26] ЦГАЛИ, ф. 338, оп. I, ед. хр. 13, л. 19. [27] ЦГАЛИ, ф. 338, оп. I, ед. хр. 13, л. 19. [28] ЛБ, ф. 195, ед. хр. 5745, л. 35 или III, 487. [29] ПД, 21 200. CXL. Уб. 21 - Н № 8 или III, 498. [30] Там же или III, 236. [31] Там же. Разночтения, указанные в «Вариантах...» (т. 3, стр. 497), не дают представления о только что отмеченных нами деталях творческой истории данных стихов. [32] А. Афанасьев. Народные русские сказки, вып. 1. М., 1855, № 10. Цитирую по статье Т. А. Бесединой «Фольклор в поэме». - «Истоки великой поэмы». Ярославское кн. изд.-во, 1962, стр. 63. [33] Не столько роса, сколько пот (удобряет нивы). Не столько роса с неба, сколько пот с лица. - «Пословицы и поговорки русского народа». Сб. В. Даля. М., Гослитиздат, 1957, стр. 905. [34] Рабочий конь на соломе, а пустопляс на овсе. - «Пословицы и поговорки русского народа», стр. 67. [35] Использование народных пословиц для соотнесения суждений положительных героев с народной мудростью, для типизации характеров персонажей изучается на более широком материале в нашей книге «Народ и его герои в изображении русских демократов 60-х годов XIX века». М., «Высшая школа», 1967, стр. 98 - 104. [36] ПД, 21. 200. CXL. Уб. 21 - Н № 17 или III, 503. [37] ПД, 21. 200. CXL. Уб. 21 - Н № 96 или 536, но с иной редакцией последних трех стихов. [38] ПД, 21. 200. CXL. Уб. 21 - Н № 96 или III, 304 (7 первых стихов), вторая половина реплики в этом варианте Максимовичем не указывается. [39] Там же [40] ПД, 21.200. CXL. Уб. 21 - Н № 96 или III, 304.
Скачать статью: Похожие материалы:
|
