Л.В.Успенский "Культура речи" - Тропы

О нет, я говорю на этот раз не о тропинках — пешеходных дорожках. Слово «троп» (от греческого «тропос» — поворот) в литературоведении имеет совершенно другое и происхождение и значение.

Я указывал на переносное значение слова «солнце», когда мы называем солнцем блестящую личность. Я мог бы вместо «переносное значение» сказать «языковая метафора». Это тоже древнегреческое слово и в переводе оно значит «перене­сение». Метафоры бывают языковые, т. е. давно уже неведомо кем впервые употребленные и оставшиеся навсегда в нашем словаре. До сих пор я и приводил вам как раз такие метафоры, не имеющие авторов, как бы порожденнные самим языком.

Но есть метафоры и другого рода, те, которые неустанно творят поэты и прозаики: их назначение — украшать, делать более выразительным индивидуальный, личный язык.

«Море смеялось» —сказано в одном из ранних рассказов М. Горького. «И железная лопата в каменную грудь... врежет страшный путь...» —так Лермонтов рисует крутые склоны Каз­бека. Это — метафоры. В восточной поэзии (а под ее влиянием и у европейских поэтов-романтиков) слово «роза», например, стало как бы постоянным заместителем слова «красавица», а название птицы «соловей» непременным обозначением влю­бленного юноши. На этой метафоре построено множество поэтических образов, в том числе великолепное пушкинское восьмистишие: «О, дева-роза, я в оковах!»

Метафоры — и языковые, и литературные — строятся, ко­гда между двумя предметами или явлениями сознание отмечает какое-либо сходство, пусть даже отдаленное:

Тучки небесные, вечные странники!

«Золото, золото падает с неба!» —

Дети кричат и бегут за дождем.

Земная ось (Языковая метафора)

Спутник «Молния» (Языковая метафора)

Бывают тропы, построенные несколько иначе: прямого сход­ства между предметами, пожалуй, и нет, но ощущается некото­рое (иногда довольно сложное) взаимоотношение. Острый глаз человека подмечает его.

Вот так возникло значение «семячко с прицепками» у слова «собака». Конечно, по виду семя череды не походит ни на таксу, ни на дога, но оно «вцепляется в одежду, как злой пес».

Так же возникли выражения вроде: «я три тарелки съел» ("Демьянова уха») или «шипенье пенистых бокалов» (Пушкин). Фока съел не «тарелки», а налитую в них уху. Шипели у Пушкина не «бокалы», а то игристое вино, которое искрилось в них...

Этот вид тропа носит имя «метонимия» (по-древнегречески — переименование).

Украшая свою речь, и ораторы, и просто красно говорящие люди пользуются также так называемой гиперболой — преувеличением.

«Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! ему нет равной реки в мире!» (Гоголь. Страшная месть).

«Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы и тьмы» (А. Блок. Скифы)

«От Урала до Дуная, до большой реки,

Колыхаясь и сверкая движутся полки!» (М. Лермонтов. Спор). Так преувеличивают мастера художественного слова. Но и каждый из нас в обиходной речи употребляет гиперболы.

«Сто тысяч раз тебе сказано: мой руки перед обедом!» — знакомая формула? А ведь 100 000 обедов навряд ли съел тот первоклассник, которому это говорится: 100000 дней — это 241 год с лишком! Гипербола!

"Вырос дядя с телевизионную вышку, а ума как у пеленашки!»

«Все человечество знает, что антибиотики — вредны!»

«Хороша! Другой такой и в мире нет!»

Тоже — гиперболы. Но человек остроречивый может отлично пользоваться и обратным тропом — преуменьшением:

"В двух словах — культура речи заключается в следующем...»

И затем вы читаете и сто и двести страниц.

"Я к вам — буквально на минутку...»

"Наш новый Зав — микроб какой-то... Ну — лилипут!»

(пли бы я имел в виду составить новую «Теорию словесности», я бы должен был привести еще немало всевозможных "тропов" и прочих языковых фигур с причудливыми классическими названиями и без них. Ограничусь упоминанием синекдохи — такого разряда метонимии, в котором язык играет количе­ственными соотношениями между лицами, предметами или явлениями или же тешится, подменяя родовые понятия видовы­ми, и наоборот.

Если я скажу: «Человек заселил всю землю», я применяю синекдоху, так как сказав «человек», я думал «люди».

Если я спрашиваю у своих внуков: «Не знаете, где наше млекопитающее?», — а они в тон мне отвечают: «Позвоночное-то? Да вон, лежит, мурлычет!» — мы ведем языковую «игру», как раз подставляя на место видового понятия «кошка» родо­вые: «млекопитающее» и «позвоночное». Нас это забавляет, так как показывает, что мы «сильны» в речевом отношении, знаем много разных слов.

Еще одну и очень обыкновенную разновидность краски на палитре языка представляют собою сравнения, но я не буду останавливаться на них именно в силу их широкой распростра­ненности:

Веют белые султаны,

Как степной ковыль... (Лермонтов. Спор)

Лед неокрепший на речке студеной

Словно как тающий сахар лежит... (Некрасов.Славная осень).

В живой речи мы постоянно пользуемся сравнениями:

Вымок как мышь...

Устал как собака...

Черен как цыган...

Прекрасно, когда в семье существует обыкновение в разго­воре играть словами — не в том смысле, в каком это выра­жение употребляют обычно, а в том, в котором я сейчас применил его, — в смысле широкого использования и метони­мий, и метафор, и синекдох, и сравнений, и еще одного сильно­действующего тропа — иронии. Такая ставшая привычкой игра помогает и «говорить хорошо», и держит на высоком уровне Культуру Речи.

Далее

Оглавление