Еще в Нью-Йорке, примериваясь к карте штата Аризона, разглядывая и разгадывая картографическую абстракцию резервации навахо, в которую вписан четкий прямоугольник резервации хопи, я мечтал о том, каким интересным будет путешествие от Туба-Сити до Уиндоу-Рок, с запада на восток, почти через всю землю навахо, не очень спешное, с заездами, остановками, осмотрами и опросами. Но это была мечта без собственных колес. Рейсовых автобусов нет, а чужому транспорту, как дареному коню, в зубы не смотрят и претензий не предъявляют, Школьный инспектор, взявший меня попутчиком, очень торопился и, похоже, раскаивался в своей доброте, был опаслив и боязлив. Получилось путешествие без экзотики и открытий,- полторы сотни миль примерно за три часа. Мили на дороге 264 были уложены так же хорошо, как на любой, такого класса, американской дороге. Спутник молчал.
Земля навахо, потом земля хопи, потом снова навахо струилась за стеклом инспекторского «доджа» со скоростью семьдесят миль в час, дымчато розовела знаменитая «крашеная пустыня»-приманка для туристов и предмет фотографического честолюбия консервативного аризонского сенатора Барри Голдуотера, который неплохо снимает здешние пейзажи и сетки морщин на лицах старых индейцев, мелькали крошечные поселения - Хотевилла, Орайби, Поллака, Джеддито, мелькали и уносились назад, неразгаданные, неведомые, зря подразнившие.
Пустынное плоскогорье с независтливым величием сурового простора. Слоеные пироги песчаника. Скупа здесь кухня природы. И суха. Обнаженные русла, как след доисторического ящера. Природных водоемов мало. Артезианские колодцы очень дороги.
Мы сделали лишь две короткие остановки. Один раз, вняв моим мольбам, инспектор свернул с асфальта на пыльный щебень - к деревне хопи.
Улиц в деревне не было. Глинобитные дома сбежались беспорядочной толпой, как люди к месту уличного происшествия, и замерли, уставившись друг на друга окошками-бойницами. Снова на память пришел арабский Восток, египетские, суданские, иракские деревни, пыльные, грязные, скученные. Снова подумал, что к ним эта деревня хопи ближе, чем к Америке с ее яркими красками, большими окнами и подстриженными ровными газонами домов. Нищие женщины смотрели на нас как на инопланетян. Мужчины отсутствовали. Любопытствовать было тяжело и зазорно. Развернувшись, мы уехали.
Вторая остановка была подольше. В модерновом зданьице у дороги, принадлежащем артели художников хопи, инспектор заказывал украшения для своей жены. На какую-то долю он тоже индеец, хотя не хопи и не навахо.
И в артельном магазине, как в ломбардах Туба-Сити, я опять встретил красоту без крика и моды, вечную, а не образца очередного года, незнакомую, но принимаемую сразу. Свое достоинство, свое чувство меры и цвета в плетеных тарелках и корзинах, в домотканых коврах, в соседстве серебра с бирюзой.
А навахо так и не показались нам близ дороги номер 264, те навахо, что пасут овец, ткут ковры, строят свои хоганы из бревен, обмазанных глиной, без окон, с очагом на земляном полу, дырой-дымоходом в потолке; что дарят кусочек бирюзы младенцу, когда он впервые улыбнется, и на своих покойников надевают одежду задом наперед, чтобы обмануть злых духов, а злых духов хвори изгоняют на сложнейших церемониях с режиссерами-знахарями, верят в гармонию человека с природой и не подозревают, что кто-то зовет их навахо. Вместе с лошадью и овцой это имя дали им в семнадцатом веке испанцы, а для себя они - дене, то есть народ. Народ один-единственный. Так сказать, Народ с большой буквы.
Этот Народ мы так и не встретили, его редко разбросанные хоганы втянула в себя и укрыла пустыня. На дороге мелькали другие их соплеменники, оседлавшие высокие сиденья пикапов марок «форд» и «шевроле».
К концу третьего часа пути пустыня ожила приземистыми крепкими соснами и довольно щедрыми зарослями шалфея. Путешествие через резервацию благополучно и до обидного быстро кончилось.
Миновав новое круглое здание «сивик сэнтер», где разместилось нечто вроде индейского дома культуры, и два поставленных друг на друга стеклянно-бетонных темно-синих куба, приютивших племенную полицию, суд и тюрьму, мы въехали в главный административный центр резервации Уиндоу-Рок.
В некотором роде это индейская столица, хотя вряд ли наберется тут и тысяча жителей, и кажется, что и ее вот-вот поглотит пустыня. На окраине, господствуя над поселком, громоздятся отвесные скалы, и среди них выделяется одна, с большой дырой у вершины. В переводе с английского Уиндоу-Рок означает окно-скала, окно в скале.
Инспектор, затормозив машину у мотеля «Уиндоу-Рок лодж», поспешил в кафе, словно и гнал всю дорогу, чтобы вовремя встретиться со своим хэмбургером - пресной котлетой, всунутой в круглую булку и политой кетчупом.
Я был, вне сомнения, первый советский человек в Уиндоу-Рок. Снял комнату в мотеле, единственном, как и в Туба-Сити, но сравнительно недавней постройки. Познакомился с его менеджером, мистером Нельсоном. Получил крышу над головой, кровать, стол, стул, поломанную лампу, завывание ветра за окном и аккуратные, свеженькие, каждое утро возобновлявшиеся барханчики кремового песка под дверью. Закрытая дверь и плотно пригнанная рама - совсем не препятствие для здешнего, всюду просачивающегося песка.
Ученые вычислили, что, ни много ни мало, еще 163 миллиона лет назад, в мезозойскую эру, ветер и песок пустыни плюс вода высверлили это неровное круглое окно в скале, не подозревая, что в двадцатом веке оно станет для индейцев навахо окном в остальную Америку. Впрочем, задолго до наших дней необыкновенная скала была для навахо свидетельством присутствия и деятельности сверхъестественных сил, одним из священных мест их земли. Сюда по весне приходили шаманы с плетеными бутылками, потому что только здесь была та вода, которая помогала упросить небо ниспослать обильные дожди. А теперь священной скале нашли не религиозное, а государственное применение, В 1936 году из форта Дифайенс, который был для навахо символом жестокости «англо», Бюро индейских дел переместило сюда административный центр резервации, а после второй мировой войны Уиндоу-Рок стал местопребыванием администрации, или правительства, племени.
Здесь многие не живут, а лишь работают.
Была пятница, конец рабочего дня и канун уикэнда. Индейская мини-столица вела себя по-американски, вымирая с автомобильной скоростью. Служилый люд разъезжался по домам, усаживаясь - возле плоских, сооруженных из камня-песчаника канцелярий-в автомашины с важной предупреждающей надписью на бортах: «Официальное лицо. Племя навахо». В кафе при мотеле, куда я зашел перекусить, индеец в отглаженной форме полицейского любезничал с красивой официанткой-навашкой. У официантки была прическа а-ля Софи Лоран и томный взгляд раскосых пронзительных глаз, заимствованный с обложки модно-о журнала. Кафе, хотя и скромное, маленькое, поблескивало стеклом, пластиком и нержавеющей сталью разных автоматических приспособлений, как где-нибудь на автостраде между Нью-Йорком и Вашингтоном, щебетала стайка девочек-школьниц в серых бязевых тренировочных костюмах.
Те навахо, которые именуют себя Народом, отсутствовали и здесь, как будто не признавая своей и эту столицу.
Я отправился в редакцию газеты «Навахо таймс», которая издается племенем, в надежде найти общий язык газетчика с газетчиками. Два индейца клеили пакеты-это был, наверное, отдел распространения и экспедирования. Редактора не нашлось на месте. Разговора с его заместительницей, миссис Гудлак, рыжеватой, пожилой навашкой с нездоровым цветом лица и воспаленными глазами, не получилось. Привыкнув к общению с американцами, я поначалу невольно пробовал те же приемы на навахо. А они - другие. Их сдержанность выглядит угрюмостью, неприветливостью, нелюдимостью. Не каждый готов завязать приятельские отношения с белым так же быстро, как Джек Кукер, в отношении белого (даже если он не совсем понятный «красный») индеец инстинктивно насторожен. А где время, чтобы съесть с ним тот, по пословице, сближающий пуд соли?
Подробный разговор в редакции миссис Гудлак отложила до понедельника-и появления редактора. Но позвала другого Гудлака, своего племянника, и напрямик, карабкаясь через песчаный холм, он провел меня к длинному кирпичному зданию, где левое крыло отдано правительству племени, а центральная часть-персоналу ВИД. Хотя короче и удобнее было войти через центральный вход, молодой Гудлак повел меня через крыло правительства племени - побаивался нарушить незримую границу.
Приближение уик-энда уже вымело коридоры. Но самый главный человек еще не покинул рабочего места в самом большом кабинете. И был доступнее Джеймса Хоуэлла из Туба-Сити, своего подчиненного, не играл в прятки с красным репортером.
Грэм Холмс, почтенного вида мужчина с проседью в черных волосах,- директор резервации. И хотя на стене за его креслом висит портрет индейца - председателя совета племени (в обычном европейском костюме), Грэм Холмс знает свои полномочия и никому не собирается уступать их.
- Догадываюсь, что эта резервация у меня под началом,- так насмешливо и твердо определил он свое положение, приступая к разговору.
В его штате 4500 человек. Сам он - адвокат по образованию, из Оклахомы, с 18-летним стажем службы в ВИД. А у нынешнего кресла Грэма Холмса более давняя и непростая история, которая подробно описана в соответствующих книгах.
В середине прошлого века для Соединенных Штатов Америки, укреплявших и раздвигавших свои границы на запад и юг, наступил этап окончательного покорения индейских племен. Навахо не сдавались без боя на милость дяди Сэма и его солдат. Первый договор Вашингтона с ними был заключен в 1846 году, но его признали далеко не все кланы и члены племени. Партизанскими налетами индейцы не давали покоя новым белым владыкам Аризоны и Нью-Мексико, хотя за первым договором последовали и второй, и третий, всего - семь. Тогда, разгромив в гражданской войне рабовладельческий юг (лишенные однозначности и идиллии парадоксы истории), с 1863 года Вашингтон взялся за окончательное усмирение воинственных индейцев. Генерал Карлтон решил выкорчевать навахо с их земли, а именно согнать их всех в форт Дифайенс и под конвоем, гуртом отправить в форт Самнер, в штате Нью-Мексико. Не так-то легко было изловить и собрать в одном месте людей, прячущихся в пустыне, горах, каньонах. Был отдан приказ: мужчин, как и овец, убивать, женщин и детей - захватывать, кукурузные поля -сжигать, сады- вырубать. (Современники свидетельствуют о многих случаях, когда навахо,- «как свиней или овец»,- продавали в рабство.) Девять рот добровольцев полковника Кита Карсона и окрестные племена уте, зуни, хопи выполнили приказ. Большинство из оставшихся в живых навахо были изловлены, пленены, доставлены в форт Дифайенс. Потом была «долгая прогулка» под конвоем-длиной в 300 миль, в юго-восточный угол Нью-Мексико, в форт Самнер, прозванный «загоном для навахо». Туда пригнали семь тысяч индейцев, потеряв чуть ли не половину в дороге. Потом четыре голодных года в загоне, тощий рацион, разграблявшийся на две трети офицерами и чиновниками БИД и восполнявшийся крысами и дикими кореньями, неурожаи и засухи, холодные зимы без топлива и крова, все чужое - даже змеи смертоноснее и коварнее, и тоска по родине.
Эксперимент по выкорчевыванию и пересаживанию был безжалостным и неудачным. Навахо слезно просили «Большого Белого Отца» вернуть их на землю предков, меж четырех гор и четырех рек.
История сохранила протокол переговоров в форте Самнер индейских вождей и представителя американского правительства генерала Шермана. Вождь Барбончито говорил американцу: «Пока я не стар и здоров, дайте мне вернуться туда, где я родился... Если вы отправите нас назад в нашу родную страну, мы будем считать вас нашим отцом и нашей матерью. Я говорю от имени всего племени, от имени всех наших животных - от лошади до собаки, а также от имени еще нерожденных детей».
Их вернули - по договору 1868 года, восьмому и последнему договору между правительством США и племенем навахо. С крепкими зарубками в памяти и с непонятной бумагой на английском языке, под которой стояли корявые кресты-подписи их вождей. Генерал Шерман доносил в Вашингтон, что по договору навахо получили «небольшую часть их прежней территории, которая максимально далека и от путей белого человека, и от его возможных будущих нужд». (Между прочим, именно эта максимальная удаленность «от путей белого человека» помогла навахо сохранить свою самобытность и, единственному из индейских племен, свой язык как главное средство общения внутри племени.) Согласно договору, общинная земля племени и само племя переходили под опеку Вашингтона. Грэм Холмс опекает сейчас праправнуков тех «нерожденных детей», от имени которых взывал к генералу Шерману вождь Барбончито. Интеллигентный. Философичный. Ироничный. Не убивает людей и не сжигает урожаи. В его голосе не свинец, а добродушная умудренность наставника. Договором 1868 года Вашингтон обязался прислать навахо врачей и учителей (одного учителя на тридцать учеников). И вот учителя, а не солдаты под началом Холмса. И не просто учителя, но и школы («Вы побывали а одной из них?»), не просто врачи, но и больницы.
- Мы, конечно, делаем ошибки,- охотно признает директор и тут же призывает к снисхождению.- А кто их не делает?
Вот так и было, если вкратце вспомнить эту длинную историю: вначале они были независимы, потом война, если хотите-захват, если хотите - капитализм и довольно свирепая эксплуатация. И вот к чему пришли. Отсутствие собственной письменности- да, это проблема. Но главное - в другом. Индейцы боятся ассимиляции. Они хотят сохранить свое лицо, свой уклад жизни. И мы, представьте, готовы с ними согласиться, но как тогда быть с экономикой? Одни овцы их не прокормят. Надо искать иные пути. И вот мы развиваем зачатки городских центров, с тем, чтобы постепенно на резервацию пришла индустрия. И между тем мы оставляем для них выбор. Хочешь проститься с резервацией и попытаться ассимилироваться - поезжай в Чикаго или еще куда. Хочешь оставаться - тоже твое дело. А они колеблются. Они боятся: а примет ли белый человек в свою среду? У нас, американцев, к сожалению, много, как бы это сказать,- экстремистов. Турист увидит одного пьяного индейца на федеральной дороге 66 и уже считает, что все индейцы - пьяницы. Есть и жестокие бессердечные люди. Индейцы подвергаются дискриминации, их слабостями, их беззащитностью пользуются. Какие слабости? Простосердечие, доверчивость, доброта. Ведь они - как дети...
Вот такой он, шеф-опекун навахо. Но в главном вопросе настойчив, как и другие его сотрудники,- ассимиляция. Выкорчевывание и пересадка - не такие, как в форте Сампер,- медленные, добровольные, но-непреложные. Растворение по одиночке среди большого американского мира, либо продление, затягивание групповой бедности резервации. На практике эта дилемма выглядит, пожалуй, по-иному: и тут и там бедность и отчаяние, тут - групповая, там-отчаяние каждого по отдельности, бедность рассеянная, растворенная, незаметная. И лишенная какой ни есть стены племенной защиты. А ведь среди своих, на миру, говорят, и смерть красна. А дано ли третье - и лучшее? ...Вечер, Солнце, которое вечным наблюдателем здешней жизни совершает свои круги над аризонской пустыней, скрылось в песках, развернув на прощание над ними недолгий широкий закат. Закат южный, ранний. Вечер долгий. Улиц в Уиндоу-Роке нет, вечерних городских гуляний с созерцанием если не людей, то хотя бы витрин тоже нет. Вспомнишь Флагстафф добрым словом. Да что людей и витрин - здесь нет и самого города. Всего лишь канцелярии, в которых пытаются управлять теми, кто тут не живет. Не только городов не существует у навахо, но и деревень. Хоганы, даже родственников, хуторками стоят на отдалении друг от друга.
Спать рано, и нечем занять себя. Мотель построен в форме буквы «П» - с длинной перекладиной; раскачивайся на ней в петле своего, опять внезапно подступившего, одиночества.
Двери в комнатах, как и во всех американских мотелях, выходят прямо на улицу, во двор (хотя где они, двор и улица?), но машин у дверей раз-два и обчелся. Кто навещает эту глухомань в начале апреля, кроме случайных транзитников и каких-нибудь командированных чиновников ВИД?
Скучает за стойкой кафе красивая официантка, и под прической а-ля Софи Лорен баюкается небось мечта индейской Золушки о задержавшемся в дороге принце.
Выглянешь в окно: темное небо, звезды еще не разгорелись, редкие тоскливые огни, вечный ветер шуршит вечным песком. И вот, приспособив под письменный стол еще одну гостиничную комбинацию туалетного стола и комода, заносишь в тетрадь заманчивый издалека, а теперь медленно и скучно уходящий день, поглядывая с опаской на барханчики песка у двери и еще на одну посланницу пустыни - маленькую шуструю ящерку, шныряющую по стенам и потолку.
Слишком долгий вечер, слишком много времени. Из будки телефона-автомата, притупившейся к стене мотеля, набросав, по указанию невидимой операторши, нужное количество монет, позвонил в Нью-Йорк жене - и снова один. Месть судьбы, которая, забросив тебя в такое экзотическое место, дает вдосталь поскучать.
Неужели же не найдется тут, на этой длинной перекладине с короткими опорами, хоть еще одна неприкаянная душа, которой тоже хочется с кем-то скоротать вечерок? Светится же еще один огонек- для всех заезжих, у мистера Нельсона, менеджера, с которым ты перемолвился парой слов, заполняя анкету на проживание по прибытии в Уиндоу-Рок. И ты оказываешься прав, все мы люди, все человеки, и мистер Нельсон, оказывается, тоже изнывает от скуки, хотя давно ему надо бы к ней привыкнуть. При его здешней жизни.
Старый холостяк. Днюет тут и ночует. Днем - то за кассой сам стоит, то командует на кухне, учит поваренка-навахо делать яблочный пай, то сидит за столиком в кафе, пьет кофе, присматривает за порядком. И ночует тут же, в пятом номере, один, с бойкой, ласковой собачонкой, которая, повизгивая от удовольствия, любит сбрасывать подушки с кровати.
И вот вместе с Нельсоном коротаем вечерок, сидим и у него, и у меня, и не молчим - беседуем. И этого «англо» я пытаю насчет индейцев, но каждый человек - история, и разве не заслуживает мистер Нельсон нескольких слов о нем самом.
Лицо усталое - не просто от этой скучно уходящей апрельской пятницы, но уже и от жизни. Галстук-шнурочек «вестерн», повисший на жилистой шее, пропущен через индейскую брошь, серебро с бирюзой. Тут каждый «англо» с теми или иными атрибутами приобщения к индейцам - в одежде, в биографии, в том и другом. Всю жизнь мистер Нельсон делает бизнес на индейцах и рядом с индейцами. У него собственный ресторан в Фармингтоне, на севере соседнего штата Нью-Мексико. А в Уиндоу-Роке уже два года управляет этим мотелем, который, кстати, принадлежит администрации племени навахо. Отнюдь не золотое дно. Сами они, индейцы, дело вести не умеют, вот и приглашают белых бизнесменов. Шесть менеджеров, все белые, сменились в течение двух последних лет. Мотель неприбыльный. Но Нельсон получает свое жалование, как положено, и за него в Уиндоу-Роке держатся, ему удалось сократить дефицит. Он работящ и практичен. В штате у него восемнадцать уборщиц, официанток, кухонного персонала - и все навахо. С ними ладит - не ладить нельзя, но и жалуется на них, на своих индейских девушек. Черт побери, они медлительны и не любят улыбаться, а ведь улыбка-это нужная, окупающая себя в бизнесе вещь, как конфетки, которые бесплатно раздают малышам, приходящим с папами и мамами,- родителям нравится, когда обожают их детей. Черт побери, будь у него белый персонал, больше восьми-десяти работников не понадобилось бы.
Выгода для Нельсона на первом месте. Люди, не понимающие выгоды, это люди низшего сорта. Нельсон смотрит на них свысока, снисходительно. Но жизнь бок о бок с индейцами научила его пониманию, даже жалости. И, белый с белым, он доверительно делится со мной своими наблюдениями, в которых его американское суперменство перемешано с чувством сострадания к несчастным.
Из наблюдений Нельсона:
- Я вам прямо скажу: они нас, белых, ненавидят. Хоть и давно это было, но они помнят ту «долгую прогулку» из форта Дифайенс в форт Самнер, куда гнали их солдаты,- зимой, полураздетыми, с детьми. Им есть за что нас ненавидеть. Старики молодым завещают: «Помни ту «долгую прогулку». Я знаю многих белых тут в округе, Может быть, с тысячу человек. А только четверо женаты на индейских девушках. Ненавидят они нас. Я старый холостяк, денежки у меня есть, но ведь ни одна индианка за меня не пойдет. Им старшие передают из поколения в поколение: «Не выходите за белых. Вы им нужны только для одного-для похоти...»
И еще из наблюдений Нельсона: - Устроены они по-другому, вот в чем дело. Уж если навахо купил пикап, в кредит, само собой, то встает он утром ни свет ни заря и катит к черту на кулички - к своим приятелям, чтобы подбросить их на работу, Задаром. Вот потеха! Я ему говорю: «Что же ты, олух, своей выгоды не понимаешь? Рокфеллер ты, что ли? Ведь на одном бензине прогоришь». Куда там! Не слушает, ведь они, говорит, мои приятели, разве можно с них брать?
И в долгий вечер от мистера Нельсона, способного к состраданию, но превыше всего ставящего выгоду, я услышал не одну быль о чудной, уморительной и разорительной доброте простаков-индейцев. Об индейской семье, которая купила, опять же в кредит, большой морозильник и сразу же продуктов на пару месяцев (оптом они стоят дешевле), а родственники, их не сосчитать, прослышав о покупке, пришли проведать и поздравить, и не через пару месяцев, а через четыре дня в пустом морозильнике холодно и ненужно отсвечивали эмалированные стенки. Об одном навахо, который вздумал податься в бизнесмены и под заем в банке арендовал бензоколонку у корпорации «Мобил» - и мгновенно прогорел. Одного не рассчитал: не мог брать деньги за бензин с родственников и знакомых, а племенное родство обширно. О том, что индейцы не умеют «аккумулировать» вещи и пускать деньги в оборот.
- Заметили мою кассиршу? Ушла однажды с работы не отпросившись. Я хватился, где? Овец своих поехала пасти. Когда вернулась, я спросил:
«Сколько ты здесь получаешь за две недели?» - «Сто долларов».- «А от овец в год?»- «Долларов пятьдесят». Я же говорю вам, что мозги у них по-другому устроены...
В Уиндоу-Рок я приехал к индейцам навахо, но на стыке двух образов жизни лучше увидел давно знакомую Америку мистера Нельсона и ему подобных. Ту Америку, которая сама-то знает, как накопить на ресторан в Фармингтоне или где-то еще, и которой смешны и непонятны чудаки-индейцы, «вчерашние» люди, которые не в ладах с расчетом и выгодой, не могут поставить их выше родства, приятельства, дружбы. И думает она, эта Америка, что смех ее подхватят все «белые люди». С одной стороны, традиции навахо, включающие коллективизм и взаимовыручку. С другой, американский образ жизни, воспитывающий индивидуализм и списывающий как неудачников многих из тех, кто не преуспел в конкуренции, в «крысиных гонках». Нелепо идеализировать нищету и пасторальных овечек, тем более нелепо превозносить их, противопоставляя мощной индустрии, высокой производительности труда и развитой цивилизации. Но если бы дело обстояло таким образом, то была бы проблема, большая, длительная, мучительная, но не трагическая, несущая в себе возможность разрешения. Трагедия же индейцев в том, что объективно от них требуют капитуляции, что совместимости двух образов жизни быть не может, а отчужденность их налицо, что племенной строй расплющивается экономическим и психологическим прессом американского капитализма, высокоразвитого и равнодушно-жестокого.
Проще говоря, чем труднее индейцам вписаться в «господствующую культуру», тем легче бизнесу обирать их. Американский образ жизни работает на щук и акул «частной инициативы», промышляющих на территории резервации и вокруг нее. Вот один пример. Мне сказали, что из 150 лавчонок, торговых постов, бензоколонок и других коммерческих заведений, имеющихся в этой резервации, навахо принадлежит лишь 40. Запрещена продажа спиртного-раздолье для белых нарушителей, нелегальных поставщиков, бутлегеров. Нет продовольственных магазинов, принадлежащих племени,- раздолье для белых торговцев, берущих втридорога.
Далее: Экскурсия в Галлап
ОГЛАВЛЕНИЕ