Наши пути разошлись. Он тяжело закачался в другую сторону, уплыл, неуклюже растопыривая руки, барахтаясь в своих тяжелых неведомых волнах.
В Аризону? К индейцам? Была Аризона и был индеец по имени Джек Кукер с той минуты, когда он заговорил со мной, плюхнувшись рядом на сиденье автобуса, и в ту минуту, когда мы сели друг напротив друга в номере отеля «Монте Виста», и в те минуты, когда мы ездили в такси по ночному городу, уже товарищи, уже друзья. Да, сбылось то, о чем ты помышлял,- и Аризона, и индеец, потянувшийся к тебе, доверившийся, раскрывшийся, и,- как знать? - может быть, это как раз то, что надо,- разгляди и угадай море через каплю, раздели этот бесконечный путь Джека Кукера по флагстаффским улицам и барам, его одиночество и метания в поисках понимающей души, проникнись и его опаской перед белыми, и их презрением к индейцу, выслушай до конца эти откровения, даже этот пьяный бред и наполни себя чувством сострадания, без оглядки, насколько хватит душевных сил,- и из одного индейца, бросившего свое племя и неприкаянно кочующего по Америке, извлечешь ты повесть о всех индейцах, о том, как, отвергнутые на земле, которая была когда-то их землей, влачат они годы, десятилетия и столетия своего одиночества, несут это бремя одиночества на американских улицах и в американских домах, и только какая-нибудь тоже неприкаянная, залетевшая в Америку с какими-то своими надеждами женщина вроде той немки не отвергнет его как мужчину, и только перед каким-то случайно встретившимся русским может он излить свою душу.
Плюнь на все условности своей профессии и правила своего пребывания в чужой стране и продли часы с Джеком Кукером - и тогда по-журналистски и по-человечески исполнишь ты долг человека, рассказывающего одним людям о других людях.
Но нет, не плюнул.
И день был отдан не Джеку Кукеру, а городу Флагстаффу, В местной торговой палате, как и во всех других торговых палатах Америки, подвизались деловые люди, занятые тем, как бы не дать пропасть своему городу, как бы заманить в него новый бизнес. По опыту я знал, что в торговых палатах охотно снабжают заезжих людей бесплатными брошюрками, начиненными местными цифрами и фактами,- в расчете на то, что заезжий человек может оказаться пчелкой, которая принесет свою толику меда в общий улей коммерции. И я нашел такие брошюрки, а кроме того обнаружил, что сотрудники торговой палаты Флагстаффа не лишены юмора.
На стене уникальным рекламным плакатом висел переснятый с газетной полосы и многократно увеличенный фельетон Арта Бухвальда. В фельетоне описывался самоуверенный сноб из Нью-Йорка, прилетевший в маленький североаризонский городок поделиться с провинциалами плодами своей учености и приобщенности к высокой урбанистской цивилизации. Ему стало плохо уже в аэропорту. «Что у вас за воздух? Как вы только им дышите?» - возмущался он. Он разевал рот, как рыба, выброшенная на берег, и грозился немедленно улететь, если его не обеспечат привычной атмосферой. Обеспечили-шофер двадцатитонного грузовика включил двигатель и за пять долларов позволил рафинированному нью-йоркскому снобу прильнуть к выхлопной трубе, как к материнской груди.
Вoт чем гордится Флагстафф -самым лучшим, самым свежим в Америке воздухом. И близостью не только к Гранд-Каньону, но и, представьте, к планете Плутон - именно здесь телескопом известной обсерватории Лоуэла, устремленным в хрустальное аризонское небо, выследили и открыли ее в 1930 году. Здесь целых пять обсерваторий. К северу от Флагстаффа еще одна достопримечательность - вулкан Сансет, в последний раз прогрохотавший девять веков назад. Вспахав землю, лава застыла ноздреватым пепельным шлаком - подобие лунного ландшафта.
Обо всем этом мне сообщили в торговой палате, к тому же пригласили назавтра на ленч - как редкого гостя. А сегодня пообедал один в том самом ресторане «Кейблс», откуда утром Джек выскочил как ошпаренный. Потом побродил по городу, размышляя, где бы дополнить сведения, почерпнутые в торговой палате.
Большая вывеска на здании за деревьями - «Северо-Аризонский университет», И другая, перед коричневым корпусом с белыми колоннами - «Журнализм». Родственная вывеска. Коллеги. Прошел между колоннами. В «паблисити-офис», зайдя в кабинет его шефа, вынул из кармана и предъявил заветную бумагу, единственный свой мандат в путешествиях по Америке. Выданный не бог весть какой, но все-таки официальной американской инстанцией- Нью-йоркским центром иностранных корреспондентов. На бланке. С величественным зачином: «Всем, кого это может коснуться...» Дальше бумага сообщает, что мистер имярек-советский гражданин (предостережение). Но аккредитован в Нью-Йорке в качестве корреспондента и потому (главное) - «просьба оказывать содействие в исполнении его обязанностей газетчика...».
На сей раз моя бумага коснулась шефа «паблисити-офис» Северо-Аризонского университета. И не произвела на него ожидаемого впечатления. Я пришел не вовремя и без уведомления. Торопясь по делам, шеф сбыл меня своему помощнику. Тот тоже от меня отделался, передав на попечение молодого преподавателя по имени Дон, у которого, как счел помощник, было больше прав на общение с советским репортером, поскольку его дед и бабка переместились в Америку из России «на рубеже века», во времена еврейских погромов. И Дон был в растерянности, что делать с таким внезапным гостем. Я было спросил его об индейцах. Они его нимало не интересовали, но вопрос подсказал ему, как мне помочь и как от меня отделаться - отвести в другой университетский корпус, к гуманитариям, к профессору политических наук Уильяму Страусу.
Опыт не раз убеждал меня, что есть свои плюсы и минусы в таком вольном плавании без руля и без ветрил, что, несмотря на минусы, всегда попадаешь в какую-то любопытную гавань и встречаешь интересных людей. Так случилось и в Северо-Аризонском университете. Мы стояли с Доном в холле гуманитарного корпуса перед большой доской-указателем. Дон искал профессора Страуса и номер его комнаты, а я, изучая доску, напал на фамилию, которая, даже будучи написанной латинскими буквами, выглядела безошибочно русской. Антон Павлович Чехов назвал бы ее лошадиной. Кобылин - вот как звучала эта русская фамилия.
Как же в далеком американском городе Флагстафф пропустить человека с такой русской фамилией? По пути к профессору Страусу мы завернули с Доном в департамент современных языков и в комнате, которую табличка на двери отводила Кобылину, нашли человека, только что пришедшего туда и еще не успевшего раздеться, в черном, старомодного покроя, драповом пальто, и другого человека в сером пиджаке из твида. Кто есть кто? Драповое пальто принадлежало Виктору Сергеевичу Кобылину, а серый пиджак был на его шефе, главе департамента современных языков Орацио Джусти, американце с итапьянскими корнями. И, поверите ли, когда мы с Доном замаячили на пороге комнаты, они говорили между собой по-русски. Какая радость! И, испытывая чувство раскрепощения, поняв, как уже соскучился по родному языку, я на русском же вмешался в их разговор, и Дон засвидетельствовал по-английски, что, да, джентльмены, хотите верьте, хотите - нет, перед вами доподлинный русский - русский из России, из Москвы, работающий корреспондентом «Известий» в. Нью-Йорке.
И тогда Орацио Джусти, не сдержав удивления, на безукоризненно правильном и все-таки несколько неживом русском языке воскликнул: «Не может быть! Неужели настоящий русский, из Москвы?!» Виктор Сергеевич тоже, думаю, удивился, но про себя, скромнее, тише, потому что не обладал экспансивностью итальянца, К тому же в первые минуты Виктор Сергеевич был смущен и растерян. Соотечественник, нежданно-негаданно нагрянувший в Флагстафф, как бы приобретал права ревизора, экзаменатора: а ну-ка, господин Кобылин, каковы вы в русском языке, не перед аризонцами, которые в нем ни в зуб ногой, а перед русским из Москвы? Не атрофировался ли он у вас в другой языковой среде от недостаточного употребления, не омертвел ли без живых питательных источников? Короче, не втираете ли вы тут - за доллары - очки несведущим и незнающим?
Однако неожиданный экзамен Виктор Сергеевич сдал неплохо, а д-р Джусти оказался не только экспансивным, но и приветливым человеком и с ходу пригласил меня в гости: «Я заберу вас в отеле в семь вечера, хорошо? И извините, спешу. У меня класс в два часа. До свиданья».
Ушел и Дон, подивившись незнакомой речи и, должно быть, вспомнив дедушку с бабушкой. А Виктор Сергеевич, избавившись от смущения, уверенно оседлал родной язык и уже спрашивал меня, как наладить получение советских фильмов (художественных, а еще лучше документальных) Северо-Аризонским университетом, где русский язык - дело новое. Жаловался, что студенты рьяно берутся за изучение русского языка, но быстро остывают, наша кириллица озадачивает и отпугивает их. Уже делился со мной своей стратегией, которая состоит в том, чтобы внушить аризонским провинциалам, что русский язык - международный, один из глазных в мире, что прокормит он не хуже французского, немецкого или испанского и вообще с ним не пропадешь (и под этим «не пропадешь» подразумевалось, что вот не пропал же он, Кобылин).
Он не позвал к себе домой,- и не только потому, что шеф опередил. Язык - языком, но с Кобылиным, американцем из русских, у меня было меньше общего, чем с Джусти, американцем из итальянцев. Вернее, было больше разделяющего, одна родина, но разная судьба, разные стороны баррикад - и до сих пор без перемирия. И даже перед американцами бывшему русскому, Кобылину, было негоже, нелояльно встречаться с русским из Москвы. И наконец, кто знает, может, не хотел растравлять себе душу Виктор Сергеевич Кобылин, не хотел разбудить свою дремлющую российскую тоску, подобную индейской. Все может быть...
Кстати, об индейцах. О них я не забывал. Мы задели и эту тему. Кобылин удивлялся, почему индейцы не ассимилируются («такие средства на них тратят»), но согласился с моим замечанием, что трудно им вписаться в англосаксонскую среду с ее сугубой рациональностью, практичностью, меркантилизмом.
Профессор Страус, возглавляющий отделение политических наук, оказался по моей части, индейцы входили в круг его академических интересов. Он говорил о трудной судьбе индейцев, кончающих средние школы-интернаты. Для своих они вроде изгоев, в американском обществе - на всю жизнь чужаки. Он сообщил, что среди студентов университета тоже есть индейцы, держатся отчужденно, особняком, и, тоже проблема, нет ни одного преподавателя-индейца, асе обучение идет на английском языке.
Ровно в семь вечера, как и договаривались, д-р Джусти приехал в отель забрать меня к себе домой. С ним был моложавый, черноволосый, с пробивающейся сединой профессор Парк, тоже из департамента современных языков, шотландец по рождению, приехавший в Америку на заработки и ставший американским гражданином. Парк преподает немецкий язык, а сам Джусти - французский. В уютной гостиной уютного дома нас ждали по-американски высокая, в красном просторном платье и с красной широкой лентой в волосах, симпатичная беременная жена Парка и тоже безошибочно американская, с энергичным лицом жена Джусти и две их маленькие, живые и смущающиеся дочери; во все глаза они смотрели на непонятного дядю, с которым их отец разговаривал на непонятном языке.
И был первый вопрос, которым начинаются американские вечеринки: «Что вы предпочитаете - водку, вино, пиво?» И стояние на ковре гостиной. И сидение в креслах и на диване. И вежливые поиски точек соприкосновения, светский разговор, рассуждения д-ра Джусти о том, как велик, правдив, могуч и свободен русский язык и как жаль, что он забывается за двадцать лет без практики, воспоминания профессора Парка о гастролях Московского цирка где-то а Западной Германии и об удивительном клоуне Олеге Попове, у которого прямо перед выходом на арену какой-то репортер брал интервью, а он, Парк, помогая репортеру, держал микрофон, и дрессированные собачки перепрыгивали через микрофонный провод, спеша на арену, отзывы о советских кинокартинах «Баллада о солдате» и «Летят журавли», которые показывались в университете в серии киноклассиков, критика тех сумасшедших, ищущих красных под любой кроватью, которых, увы, хватает в Аризоне...
Разговор из либеральных, бесплодных: охотно признают недостатки своего общества, ожидая ответной уступчивости от собеседника, с упоением профессиональных любителей поговорить отдаются обольстительному (и короткому) обману, как бы найдя, наконец, общечеловеческий, всем приемлемый, всех примиряющий язык.
Они спрашивали о моих поездках по Америке. Поохали и повозмущались, узнав об ограничениях, установленных госдепартаментом для советских граждан, и о том, что, путешествуя по Америке, мы не имеем права арендовать автомашины, хотя в американских городах без автомашины как без рук. Джусти, добрая душа, вызвался помочь мне с транспортом до Туба-Сити, расположенного на западной границе резервации навахо, куда собирался я из Флагстаффа. Судьба индейцев не занимала двух либералов. Они охотнее говорили о Московском цирке...
Распрощались. На улице нас с Парком, взявшимся подбросить меня до отеля, ждал аризонский апрельский сюрприз - снег. Снег валил большими мягкими хлопьями, крыши автомашин были в снегу, пушистые белые покрывала лежали на их ветровых стеклах. Ночь посветлела. Из темноты белыми в снегу ветвями выглядывали деревья.
Чуть на порог после милого либерального парения в эмпиреях - телефонный звонок, голос:
«Стэн? Куда ты запропастился? Я тебе третий раз звоню».
И ввалился Джек Кукер. Никуда не уехал. Полон дружеских чувств. Верен взятому с утра направлению.
- Ты вчера меня угощал, теперь пойдем ко мне, у меня бутылка шотландского.
Я отнекивался, как мог, и Джек обиделся совсем по-нашему.
- Ты мне друг или не друг?!
Пришлось идти. Он занимал прежний свой номер, наискосок от моего, и на столе, с парусами на этикетке, бутылка виски «Катти Сарк» и пристывшие друг к другу кубики льда в синеватом запотевшем полиэтиленовом мешочке,
- И чего ты дверь все время запираешь? Смотри, у меня всегда открыта, - выговаривал мне Джек.
Я радовался новой встрече и боялся за него. Пьяная суетливость была в его движениях.
Лицо его стало бледнее и шире.
Только сели-стук в дверь. Какой-то высокий парень. В руке бумажный пакет, на поясном ремне поблескивают металлические цилиндрики, заряженные монетами,- чтобы быстрее сдавать сдачу. Рассыльный из какой-то харчевни. У индейца Джека Кукера американская привычка к сервису: заказал ужин по телефону, и вот разносчик принес две запечатанные тарелочки из фольги с горячим и в тарелочках поменьше, тоже из фольги, две свернутые в трубочку мексиканские лепешки с острой начинкой. Вот оно как. Мой друг не забыл меня, заказывая ужин. Но есть мне не хотелось, и у него, опять совсем по-нашему, сквозило: «Брезгаешь!»
Сам он сидел на кровати, ковырял в тарелке белой пластмассовой вилочкой и, хлебнув пару глотков виски, снова впал в беспамятство.
Грустное зрелище. Я уговаривал его не пить. Он мотал головой, бессмысленно приговаривая: «Эх, Стэн... Да что там, Стэн... Ну, ладно, Стэн...»
Я ушел, взяв с него обещание лечь спать.
Утром меня разбудип телефонный звонок.
- Стэн! Спишь еще? Я сейчас уезжаю. Поднимайся!
Минут через пять раздался увесистый стук. Ввалился Джек в полной своей форме, в одной руке дорожная сумка, в другой - едва початая бутылка «Катти Сарк». Заплетающимся языком предложил посошок.
- Вчера с ней по телефону разговаривал. Рвет и мечет.
Рвала и метала та самая молодая немка, которую вместе с отцом Джека я видел на автобусной станции в Гранд-Каньоне. Она, оказывается, уже вернулась в Альбукерке, где работала секретаршей, и оттуда заочно сражалась с загулязшим индейцем, пытаясь привести его в чувство.
Отказавшись от посошка, я сунул бутылку в сумку Джека и посоветовал ему поспать до автобуса. «Блям... блям... блям...» -пьяно бормотал он, удаляясь по коридору.
Хлопнула дверь его номера, и все-ушел из моей жизни мой мимолетный друг индеец-хопи Джек Кукер, пасущий коров и бычков в Альбукерке, штат Нью-Мексико.
Далее: Еще один день в Флагстаффе
ОГЛАВЛЕНИЕ
