Образ религии в романе Платонова "Чевенгур". Философия образов и стилистические приемы автора

| Печать |
08.04.2013 16:57

Чевенгурский коммунизм - уникальное явление. Он отправил к "бесконечным светилам" кулака, а заодно с ним и полубуржуев, оставив фундаментальные постройки и домашний инвентарь всецело в руках пролетариата и трудового крестьянства в обмен на небо. Вольготно стало жить коммунарам: почти каждый из них выдвигался в руководящие товарищи, за всех и для каждого работало одно Солнце, объявленное всемирным пролетарием, труд навсегда стал считаться пережитком жадности и "эксплуатационно-животным сладострастием". Под такое понимание труда проведена была научная философская база, согласно которой труд способствует происхождению имущества, а стремление к обогащению рождает угнетение и эксплуатацию человека человеком. В Чевенгуре имущество не собирают, а уничтожают. Да и что лучшего можно было ожидать, если, по проповедям Пашинцева, "земля самодельная и, стало быть, ничья".

По теории "солнечной системы жизни" вводились календарные субботники, во время которых никакого "производства имущества" не предвиделось, так как работали бесплатно на все общество, передвигая на руках сады. А как же можно жить без пропитания? Ведь и размножаться надо. Имущество было в виде дикого хлеба в степях, овощ рос в огородах "посредством зарождения от прошлогодних остатков плодов в почве". Пролетарий Гопнер, выступая против лучшего питания населения ("прочих"), возмущается тем, что в кооперативных лавках; появились хлеб и другие продукты. На его пролетарский взгляд, революция не сживется с пищей. От такой пищи телесного излишка для размножения оставалось мало, а "для семейства нужно иметь семя и силу собственности". Желающие же иметь семью были даже в Чевенгуре. Один из прочих, Карпий, так и заявил во всеуслышание: "Я хочу семейства". Вот и нищенка Агапка, тоже из прочих, горюнится: "Хоть и чудно, а хорошо быть бабой - жить себе в заботах, как в репьях, и горюшка будет мало, сама себе станешь незаметной". "Однако жены - это ведь тоже трудящиеся". Мыслителю Прокофию нужны худые и изнемогшие, чтобы не отвлекали от строительства коммунизма. Чего доброго - могут еще развести семейство и нарожать в Чевенгуре мелкую буржуазию.

Единство мнений в Чевенгуре было полное. И только один Недоделанный не вписывался в общую массу. Когда товарищ Достоевский разрешил ему говорить "честно и бесстрашно", то прямо-таки "по-дурацки" и брякнул: "По-моему, годов через пять выше куры скота ни у кого не будет. Кому же охота маток телить для соседа? Да и нынешний-то скот, не доживая веку подохнет. У того же Петьки мой рысак первый ляжет - человек сроду лошадь не видал, а кроме кольев, у него кормов нету!.." В ответ на такие буржуйские речи Копенкин обещал доделать заблуждавшихся: "Того, что недоделанный кулак сейчас говорил, - ничего не будет. Социализм придет моментально и все покроет. Еще ничего не успеет родиться, как хорошо настанет!" Что же касается рысака - то тоже было принято "соломоново решение": отобрать лошадь у Петьки Рыжова и передать уполномоченному губисполкома товарищу Дванову. Недоделанный недалек от истины и относительно кур. По крайней мере, инструктор птицеводства из Почепского уезда живых кур в Чевенгуре не нашел. Последнюю курицу здесь Кипрей "всю скушал".

Отвергнув религию от Христа, в Чевенгуре укрепили религию от большевизма. Не случайно революционный комитет поместили здесь в церкви. Копенкин же разъезжает на Пролетарской Силе по церкви, как по степи, а затем, выдернув крест из дверных скоб, через паперть и притвор "навскок" направился в Чевенгур. Вызывает удивление громадная малиновая вывеска, помещенная не где-нибудь, а на воротах кладбища: "Совет социального человечества Чевенгурского освобожденного района". Хорошо еще, что сам Совет помещался в церкви.

Насмешкой над православием - этой важнейшей частью многовековой культуры русского народа - звучит сообщение о заседании ревкома в церкви, где на амвоне, за красным столом сидели представители местной власти. Вот революция только была пока еще бедна, поэтому не хватило красной мануфактуры, чтобы закрыть бога Саваофа, нарисованного под куполом в стародавние времена. Иноземными богохульными вождями заменили русские Бога. Даже пасхальная заутреня на колоколах "возбуждала чевенгурского человека отказываться от своего состояния и уйти вперед". К огорчению Копенкина звонарь не смог заиграть "Интернационала", хотя и был по роду пролетарием. Ростки зарождающегося коммунизма, разрушив прежнюю культуру, не создали новой. Чепурному не оставалось ничего, кроме как тосковать об отсутствии культур, о которых он не имел никакого представления.

Стоит ли удивляться тому, что чевенгурское государство, основанное на политическом и силовом давлении, лишенное каких-либо экономических стимулов, отказавшееся от традиционной культуры, лишенное искусств, так быстро разрушилось неизвестным врагом, имевшим четкую команду и строй. За несколько дней до поражения коммунистов Чевенгура прибыл сюда посланник из Москвы Семен Сорбинов, принимавший участие в защите коммуны. Он, между прочим, докладывал центральным властям о захвате Чевенгура некоей неизвестной малой народностью, а может и некими проходимцами-бродягами.

Сам бой напоминал сражения мифических рыцарей (Пашинцев в панцире и лобовом забрале, Копенкин, давящий тяжестью Пролетарской Силы неприятеля...). Прочие бросились на пришельцев и били их кирпичами, потом, разведя на околице соломенные костры, бросали "мелкий жар" в морды резвых кавалерийских лошадей, а Яков Титыч даже ударил одного коня головешкой по заду.

В этом бутафорском бою погибает Копенкин. Погибает и защищаемый им Чевенгур от "машинальной" армии. Впрочем, роман не заканчивается страницами гибели Чевенгура. Вечная духовная машина начинает раскручивать колеса времени - вновь появляется, а может быть, и продолжается тема дороги и поисков. А вдруг замаячит вдали надежда на возрождение людского племени? Вот ведь и Пролетарская Сила отказалась умирать и тонуть, она, испив воду из чистого места, вышла из Мутева озера и отправилась спокойно на Чевенгур. А может быть, завоеватели укрепят здесь такие же порядки или еще страшнее? Захар Павлович в финальных строчках просит Прошу привести Дванова. "Даром приведу, - пообещал Прокофий и начал искать Дванова".

Загадочно складывается судьба Саши Дванова, сына утонувшего рыбака. Пожалел тогда крестьянин Прохор Абрамович сироту, взял его к себе на попечение. Саша оказался вдумчивым человеком, пытавшимся понять смысл земного бытия. Жизнь Дванова - это своего рода жизнь правдоискателя-странника, кочующего по степной России, посетившего Новохоперск, Ханские Дворики, коммуну "Дружба бедняка" и, наконец, Чевенгур. Много было встреч, речей, волнений, разочарований. Финал же поисков оказался типичным для многих правдоискателей. Судьба распорядилась так, что он не погиб в борьбе с инодумными пришельцами, а возвратился на свою землю обетованную, к своему утонувшему в озере отцу.

Детство как бы вновь вернулось к Дванову, когда он увидел удочку, которой рыбачил в детстве. И еще одна говорящая символическая деталь - на крючке удочки находился скелет когда-то им пойманной рыбки, загадочным образом сохранившийся за много лет. Рыбка напомнила Дванову отца, "его кости, его жившее вещество тела, тлен его взмокавшей потом рубашки". Отец-то ведь тоже утонул из любопытства. Такое впечатление создается, будто бы платоновский герой и не существовал все это время, и только иссохший скелет рыбки указывает на какой-то прошедший временной период.

Дванов вдруг понял смысл своего жизненного пути; покинул лошадь, "продолжая свою жизнь, сам сошел с седла в воду - в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец "в любопытстве смерти". Платоновский   герой возвращается к истокам, к вечности, чтобы бессмертной душой начать новую жизнь. Какой она будет? Можно только догадываться.

В чем же проявляется сущность человеческого бытия? Для Платонова одно непререкаемо ясно - путь Копенкина, Чепурного, Достоевского, Ханских Двориков и им подобных - путь неправедный, ложный, приводящий человечество к насилию и крови. Путь государства, отвергающего идею труда, далек от истинного совершенства. Если для русского писателя Ф.М. Достоевского вселенным двигателем является духовное начало (Бог), очищающее и разум и действия людей, то Платонов останавливается перед неразрешимой задачей, ибо его революционные герои отказались от присущей православному русскому народу духовной истины и размещают свои ревкомы в полуразрушенных ими же Божьих храмах. Примитивно понятые идеи Маркса или идеалистические образы, например, Розы Люксембург, рождают в Копенкиных и чевенгурцах низменные страсти, жестокость и безделье. Сложное время 20-х годов XX века ставит новые вопросы. Дванову, заплутавшемуся на жизненной дороге по причине выбранной им ложной идеологической установки, не нашедшему своего верного пути, ничего не остается, как идти проторенной дорогой своего отца. Удочка, оставленная в детстве на берегу озера, одновременно реальная и нереальная деталь. А. Платонов в одном из писем допустил для себя такое любопытное высказывание:".. .Все научные теории, атомы, ионы, электроны, гипотезы, всякие законы - вовсе не реальные вещи, а отношения человеческого организма ко вселенной в момент познающей действительности".

Александр Дванов как раз и находился в "момент познающей действительности". Любое познание уже возвышает живое существо. Вот почему добровольный уход героя в мир предков воспринимается как его первоначальное духовное очищение. Уход из жизни героев Платонова, да и все содержание романа нельзя воспринимать как копию определенного исторического периода, а как воплощение платоновского миропонимания эпохи 20-х годов, как отрицание той неразумной действительности, свидетелем которой являлся автор.

Неразумность жизненного процесса, когда здравомыслящая логика уступает место абсурду, находит свое адекватное выражение в своеобразном использовании языка: внешне "корявого", лишенного, казалось, всякой логики, примитивного до абсурда и при этом афористичного. Речь чаще всего передается через диалогическую форму. Вот, например, как понимает вождь коммунистический рай: "В избах тепло, как в бане, - обнадеживал вождь. - Бараньего жиру наешься и лежи себе спи! Когда я там был, я каждое утро выпивал по жбану квашонки, оттого у меня ни одного глиста внутри нету. А в обеде борщом распаришься, потом как почнешь мясо глотать, потом кашу, потом блинцы - ешь до тех пор, пока в скульях судорога не пойдет. А пища уж столбом до самой глотки стоит. Ну, возьмешь сала в ложку, замажешь ее, чтобы она наружу не показалась, а потом сразу спать хочешь. Добро!" Интересно здесь другое: слушающие вождя "прочие" воспринимают эту речь по-своему, как возвращение к прошлому. Недаром худосочный старичок почти блаженно произносит: "Господи, да неужели же вернется когда старое время?" и готов в этом случае все грехи царю простить. Автор не скрывает своего основного художественного приема - с саркастической иронией рассказывать о новых революционных преобразованиях в стране. Смысл высказываний персонажей, как правило, надо понимать в противоположном значении. Вообще, об оригинальном платоновском языке можно говорить много, всякий раз отыскивая в нем свои особинки, что является наглядным показателем мастерства писателя.

Стилистическую манеру писателя можно назвать примитивизмом -сознательным упрощением художественных средств. Платонов намеренно обращается к формам примитивного воссоздания действительности. Такое миросозерцание, с наибольшей ори­гинальностью сказавшееся в "Чевенгуре" и "Котловане", обусловлено неприятием писателем современного ему общественного строя. Через весь роман проходит образ бесконечной дороги, по которой идут чудные люди без каких-либо существенных признаков в характерах и облике, без биографических данных, им как бы не достает самого главного в реалистических художественных произведениях - человеческой плоти. Все герои на одно лицо, одинаково тощие от постоянного голодания и больше похожи на живые странствующие тени, чем на людей. Скорее всего это не люди в общепринятом смысле, а выразители определенного состояния души. Кстати, они, рвущиеся к международной революции, лишены всяческих национальных признаков.

Сама сценическая площадка, символизирующая вечность бытия, характеризуется странными пустотами, представляющими собой безлюдные степи с плоскими космическими масштабами: "На улице было светло, среди пустыни неба над степной пустотой земли светила луна своим покинутым, задушевным светом, почти поющем от сна и тишины". Или: "Дванов пошел по улице. Строй звезд нес свой стерегущий труд над ним. Небо от них чуть светлело по ту сторону мира, а внизу стояла прохладная чистота". Сам Чевенгур имеет весьма странное географическое описание. Так, Федор Федорович Гопнер сумел обойти весь Чевенгур, "и благодаря отсутствию улиц заблудился в уездном городе". Страна Чевенгурия похожа при таком космическом описании на отдельную планету, заселенную странными обитателями. По своим неземным законам существует и образ времени в Чевенгуре. Оно вобрало в себя одновременно эпохи дописьменной поры и важные моменты истории двадцатого столетия. Правда, в сюжетной канве произведения развитие действия в общелитературоведческом смысле этого слова не существует: даны здесь только отдельные статичные эпизоды, а "история грустна потому, что она время и знает, что ее забудут". Основания для забвения есть. Тот же коммунист из Новоселовска борется против "всей всемирной истории - на что она нам нужна?" История мировой цивилизации начинается с одной даты, с"  октября 1917 г. Самый ответственный человек в Чевенгуре, Чепурный, вообще не знает ни месяца, ни числа, а ведет летоисчисление по лету и по пятому дню коммунизма.

Стилевая манера Платонова противостояла как возвышенному романтизму в действиях и суждениях героев литературной эпохи двадцатых годов, так и аналитическому реализму лучших произведений советских писателей. В сравнении, скажем, с героическими образами А. Фадеева ("Разгром"), И. Бабеля ("Конармия"), М. Шолохова ("Донские рассказы") платоновские чудики выглядят весьма наивными и нереальными персонажами. Поэтому для их понимания нужен иной угол зрения и иной метод анализа произведений. Разве могут герои реалистических произведений так выражать свои мысли: "Давай тебя немного поцелую, чтоб поскорей не мучиться"; "Не заблуждай меня, товарищ Дванов"; "Синий воздух над Чевенгуром стоял высокой тоскою и дорога до друга лежала свыше сил коня"; "Мы международные! -припомнил Копенкин звание Розы Люксембург: международный революционер". Необычно читать, что в горне кузницы вырос лопух, под которым находилось последнее куриное яйцо, петух же умер "где-нибудь в темноте сарая от мужской тоски".

Традиционные в литературоведении оценки ("положительный-отрицательный"), сложившиеся в реалистической литературе, для героев Платонова неприемлемы. Это все равно, что одной меркой измерять живописные картины примитивиста Нико Пиросманишвили или русский народный лубок с жанровыми полотнами И. Репина или историческими эпопеями В. Сурикова.

Поделиться с друзьями:

Похожие материалы: