В.А. Солоухин. Россия. Нечерноземная полоса

При разных обстоятельствах часто спрашивают у меня: «А что же вы о деревне-то совсем не хотите писать? А писали ведь: «Капля росы», «Владимирские проселки». Рассказы».

- Не хочу,- отвечаю я.- Во-первых, многого я не понимаю из того, что происходит в деревне. Во-вторых, у меня нет никаких конструктивных рекомендаций, рецептов, а если они есть, то, боюсь, неправильно будут поняты и восприняты, вернее сказать, совсем не будут восприняты.

Однажды, вспоминаю, разговорились с Александром Юрьевичем Кривицким. Он журналист военный, международник, и вообще человек сугубо городской, а вдруг заговорил о деревне.

- Вот ты бываешь в деревне, родился и вырос там. Скажи, что бы ты сделал, чтобы исправить положение в сельском хозяйстве?

- На каком уровне?

- Ну... На уровне, скажем, министра сельского хозяйства.

- Не пошевелил бы и пальцем. Ничего сделать нельзя.

- Ну... а если бы ты был богом?

- На месте бога я начал бы, возможно, не с сельского хозяйства.

Посмеялись тогда. Кривицкий оценил шутку и понял, что я при помощи ее просто ушел от серьезного разговора.

Да и лучше бы от него уйти. Не так давно стоило мне в рассказе «Бедствие с голубями» упомянуть про грязные дороги в наших местах, про грязный коровник и про теляток, подыхающих с голоду в летние, травяные, цветочные, медоносные и молоконосные месяцы, как «Литературная газета» незамедлительно бабахнула по рассказу при помощи одного критика. Во Владимире в определенных кругах началось ликование. Областная газета дала залп из трех статей всё по той же цели. Смысл у трех статей был один: «Да как ему не стыдно? Где это он увидел грязные дороги и коровники и голодных телят?» Но тут подоспел Аркадий Ваксберг с судебным очерком «Вешние воды» (в той же «Литературной газете»!), где говорилось, что в одном совхозе той же Владимирской области сдохло с голоду 380 коров. Рассказ критиковать можно, это, так сказать, беллетристика, а против факта не попрешь.

Или вот другой случай. В книге «Трава» задел я вопрос о наших лугах и пастбищах. Тогда я ходил в Министерство сельского хозяйства, оснащался цифрами, и схема главы о лугах и пастбищах была такова. В Российской Федерации (не считая, значит, украинских, белорусских и молдавских раздолий, высокогорных пастбищных угодий Кавказа и Тянь-Шаня) - 96 миллионов гектаров лугов и пастбищ¹. Но так как все наши луга и пастбища сильно запущены, закочкованы, заросли мелким кустарником, то урожайность травы на них чрезвычайно высока. Ну, скажем, в то время как Голландия берет с одного гектара луга 17 000 условных кормовых единиц, у нас получается в среднем 600 кормовых единиц. Эту цифру мне дали тоже в Министерстве сельского хозяйства.

Облагораживать луга - дело очень кропотливое, трудоемкое, заниматься этим некогда («давай, давай»), да и некому, мало в деревне полноценно-трудоспособных людей. А трава нужна, скотину худо ли, бедно ли, кормить надо. Где же выход? Он есть, и очень простой: сеять траву на пахотных землях, на полях, где должны бы расти пшеница, гречиха, лен, ячмень, овес, горох, просо и все остальное, в чем так нуждается наша страна. И вот цифра: в РСФСР (опять же в 1970 году) было занято под траву 36 миллионов гектаров пахотных земель.

Журнал «Наука и жизнь», публиковавший мою «Траву», эту главу опубликовать не смог, но взялась за нее уже упоминаемая «Литературная газета». Условие поставили мне такое: на этой же -странице рядом со статьей (теперь глава выглядела как статья) будет напечатан как бы ответ на нее заместителя министра сельского хозяйства Петра Ивановича Морозова. Ну, он доказывал, помнится, что сеять траву на пахотных землях очень даже выгодно, и приводил много цифр. Но все же, в конце концов, получалось (парадоксально), что выгодно держать запущенными и худородными безграничные луга - 96 миллионов гектаров. Однажды Петр Иванович при случайной встрече спросил даже, что же де я не отвечаю на его статью, не продолжаю разговора?

- Или нечем крыть против моих цифр? - спросил он, победоносно смеясь.

- Цифр у вас действительно много,- ответил я,- и все прекрасные цифры. Жаль вот только, по прежнему не хватает ни молока, ни мяса. Да и с хлебом, кажется, не сверхблестяще обстоят дела, В духе этой моей фразы я мог бы ответить вам и через газету. Но надо спросить у нее, захочет ли она в таком-то духе...

Да, вот так. Не собирался я обращаться к деревенской, вернее, к сельскохозяйственной теме, но тут из уважаемого и даже любимого мною журнала, из «Нашего современника», пришло письмо. Оно пришло, как видно из текста, не одному мне, но и мне тоже. А в письме конкретные вопросы... Впрочем, вот оно, это письмо, его полный текст.

«Редакция «Нашего современника» предполагает десятую книгу журнала за этот год, по традиции, посвятить Нечерноземью, в котором, на наш взгляд, сплелись в единый узел все наиболее сложные проблемы, присущие нашей деревне на современном этапе ее развития.

«Гвоздем» номера на сей раз нам бы хотелось сделать подборку ответов на анкету писателей, пишущих о деревне и хорошо знающих ее.

Просим Вас ответить на предлагаемые ниже вопросы (не обязательно на все) и прислать рукопись в редакцию не позднее 15 мая с. г.

1. Передовые хозяйства есть в каждом районе (области). В чем, на Ваш взгляд, секрет их успехов? Почему достижения передовиков продолжают оставаться мечтой для большинства остальных колхозов (совхозов)?

2. Какие сдвиги в психологии сегодняшних крестьян (колхозников, рабочих совхозов) Вас радуют и какие огорчают?

3. Нужно ли в современных укрупненных хозяйствах воспитывать (культивировать) в душе каждого колхозника (рабочего совхоза, сельского интеллигента) чувство хозяина? Есть ли у них возможность практически участвовать в управлении хозяйством, влиять на принятие решений?

4. Закрепление молодежи в селе. Закономерна ли такая постановка вопроса? Нужно ли организовывать этот процесс? Или он должен развиваться естественно, в соответствии с уровнем экономического и социального развития хозяйств?

5. Социальные, нравственные и психологические мотивы пьянства - весьма распространенного зла в современной деревне.

6. Какова, на Ваш взгляд, роль руководителей всех подразделений в современных хозяйствах, как правило, укрупненных и высокомеханизированных?»Вот почему я и говорю про это свое письмо: неизвестно откуда, но точно известно кому - редакции журнала «Наш современник».

Дорогие друзья! Вы оговариваете, что не обязательно отвечать на все вопросы, но и я оговорюсь тоже. Может быть, иногда разговор будет выходить за пределы вашего вопросника. Хотя, надо сказать, что вопросник практически дает возможность затронуть любой, как говорится, аспект состояния нашей деревни... В общем, главное - начать разговор, а там уж что-нибудь да получится. И начну-ка я с прямого ответа на ваш прямой вопрос о передовых хозяйствах, которые, как правильно вы говорите, есть в каждой области.

Одно дело, когда из десятка соревнующихся хозяйств (как же без соревнования!) одно хозяйство немножечко выходит вперед по всем или по главным показателям и ему присуждается переходящее Красное знамя. Это хозяйство такое же, как и все остальные, но все же вышло вперед (должен же кто-нибудь выйти вперед), и его зачисляют в передовые. На будущий год оно может потерять переходящее Красное знамя, и тогда это знамя получит соседний колхоз - совхоз.

Но вы спрашиваете (зря в корень) о тех передовых, достижения которых, как вы правильно сформулировали, остаются мечтой для большинства остальных колхозов и совхозов. Об этом следует поговорить подробнее.

Вспоминаю свою «огоньковскую» молодость, когда после окончания Литературного института я начиная с 1951 года лет семь проработал в «Огоньке» разъездным очеркистом. Ну, «Огонек», как известно,- журнал достижений, особенно глубоких проблем он не ставит, но показывает все наиболее передовое и красивое в нашей действительности. Значит, и мы, корреспонденты, журналисты, охотились за всем передовым и доблестным и знали, как говорится, что и где у нас в стране лежит. Так вот, вспоминаю, что передовые колхозы и совхозы того времени мы знали наизусть, знали по именам их председателей. Мы считали такие хозяйства по пальцам, и пальцев на двух руках хватало, чтобы их сосчитать. Теперь я многое забыл, надо ворошить подшивки и архивы, но помню, что в Кировской области был колхоз «Красный Октябрь», где председательствовал Прозоров, и Белоруссии был известный председатель Орловский, во Владимирской области - Аким Горшков, под Одессой... кажется, Буркацкая была передовым председателем. Одним словом, это были единицы на огромнейшую страну.

Сам я однажды (в 1954 году) ездил в Вологодскую область писать очерк о знаменитой свинарке Люсковой, депутате Верховного Совета, Герое Социалистического Труда, чуть ли не почетном академике. Но то, что я увидел на месте, потрясло меня, и я вместо того, чтобы еще один раз восхвалить и воспеть прославленную труженицу села, написал очерк «На одинаковых землях». Конечно, годом раньше этот очерк едва ли был бы напечатан, но уже начинались новые веяния и очерк опубликовали. И, помнится, Мариэтта Шагинян, прочитав очерк, примчалась в «Огонек» и высказывала всяческие похвалы, не автору (она совсем его не знала), но журналу. Что вот, мол, можно, оказывается, и на страницах «Огонька» поднять серьезную тему.

А тема была проста. Я действительно увидел образцовое свиноводческое хозяйство. Там, в вологодской глуши, без белого халата меня даже и не пустили в свинарник. Девушки, все как одна в белых халатах, суетились там - не то практикантки, не то лаборантки, а между тем это был крохотный островок, оазис в океане... не знаю уж чего, но то, что в океане,- факт. Поскольку меня не пустили в свинарник без белого халата, то я и пошел по другим фермам этого же колхоза, а потом я пошел по фермам соседних колхозов. Я увидел дырявые, полураскрытые сараи, в которых коровы стояли по колена в жидкой грязи, увидел тощих телят, облепленных мухами. И все это тут же, рядом, на таких же, вот именно одинаковых землях.

«Да что же это за гений такой,- думалось мне тогда,- эта свинарка Люскова, что сумела среди этакой черноты и захудалости создать свой белоснежный оазис?»

Но тогда же я и догадался, что вовсе она ни какой не герой. Она, конечно, талантливая хозяйка, прилежная работница, как были талантливы, прилежны и работящи большинство русских крестьян. И вот, когда решили опереться, оперлись именно на нее, как на талантливую хозяйку. Но хозяйство это создавалось сверху, создавалось оно как образец, как пример. Впрочем, не исключено, что была замечена и использована первоначальная инициатива Люсковой. Не исключено и другое: сначала появилась идея создать образцовое хозяйство, а потом уж стали искать соответствующую свинарку, на которую можно было бы опереться. Так или иначе, самой Люсковой создать такое хозяйство было бы невозможно. Ибо, если возможно, то почему оно возникло только одно на всю область и даже на всю страну?

Но если бы даже допустить, что выход хозяйства из ряда вон зависит исключительно и единственно от руководителя, то все же не следует ли задуматься над системой хозяйствования, где заметных результатов могут добиваться только исключительные люди, только гении своего рода.

Да и гению все равно было бы трудно и даже невозможно. Дело в том, что и председатель колхоза и директор совхоза ограничены в своих возможностях, я бы даже сказал, разносторонне ограничены. Председатель не может самостоятельно сеять, что он хочет. Он сеет то, что ему скажут. Он не может сам устанавливать сроки сева, они спускаются сверху. Если бы у колхоза завелись лишние денежки для усовершенствования своего хозяйства, он все равно ничего не может на них купить свободным образом: ни трактора, ни комбайна, ни автомобиля, ни комбикормов, ни удобрений, ни запчастей - все это развёрстывается областью. Жди, когда тебе выделят машину или комбикорма, то есть «дадут», и бери сколько дадут, а деньги здесь уже не имеют решающего значения, денег у колхоза может быть на пять грузовых автомобилей и на двести тонн комбикормов, а «дадут» ему все равно один автомобиль и две тонны, во всяком случае не столько, сколько он просит. Он ограничен в своих возможностях.

Кое-какая инициатива доступна, конечно, и председателю колхоза. Например, наш председатель в зиму 1979/80 года по личной инициативе и на колхозные деньги послал людей в Омскую область, и они купили там и отгрузили несколько вагонов соломы, которой и кормили коров, и таким образом коровы были спасены. (Мы сейчас не будем делать упора на самый факт: ездить за соломой из Владимирской области за Урал, в Сибирь!) Эта-то некоторая инициатива, которой обладает председатель, если он действительно бывал инициативен, а не задавлен, не затюркан только выполнением планов и требований, иногда приводила к исключительным явлениям. Исключения могут быть в каждом деле. Как крайние случаи можно взять два примера, два хозяйства нашей Владимирской области.

Михаил Григорьевич Графский, человек действительно талантливый и к тому же с характером, ролевой и энергичный, был сначала заместителем председателя облисполкома - должность крупная и ответственная. Потом он ушел на пенсию, но энергия вся оставалась при нем. Некоторое время он томился от безделья, но в конце концов не выдержал и попросил, чтобы ему дали какой-нибудь совхоз. Ему дали обыкновенный, то есть захудалый совхоз вблизи Владимира. Это было как если бы к паровозу, способному тянуть 50 груженых вагонов, прицепить маленькую тележку. Кроме того, у Графского оставались его авторитет и его хозяйственные и деловые связи. И он знал, где что лежит и как что делается. Входы и выходы. И в облисполкоме все работники, и в сельхозтехнике, и везде были его бывшие подчиненные. Кроме того, паровоз-то паровоз, тележка-то тележкой, но Графский почувствовал, что здесь, на новом месте, он впервые может развернуть свои истинно земледельческие способности, ибо он оказался в непосредственной связи с землей. А организаторские способности и все вышеперечисленные особые условия помогали ему на первых порах избегать тех рамок и ограничений, в которых находился каждый председатель колхоза или директор совхоза.

Масштабность человека и его инициативность тоже имели свое значение. Поскольку с председателя (директора) требуют и поскольку ему предписывают, то он может и ограничиться этими требованиями и предписаниями и не делать ничего сверх этого. Так это обычно и бывает. А можно делать. Вот пример. Графский покупает в Белоруссии 200 коров, которых там, в Белоруссии, нечем кормить. Покупает он их (выражение самого Графского) по цене костей. То есть берет практически задаром - ради бога возьми! Через несколько месяцев эти коровы-доходяги превращают ся в превосходное откормленное стадо. Вообще-то говоря, директор совхоза этого не должен был делать. У нас колхозы и совхозы между собой не торгуют, они торгуют исключительно с государством. Или скажем мягче: он мог этого не делать.

Это была его личная, не предписанная ему инициатива.

Я разговаривал с Графским много раз. Как писатель 25 процентов таланта тратит на то, чтобы написать вещь, а 75- на то, чтобы ее опубликовать, так и Графский большую часть способностей тратил (особенно на первых порах), чтобы преодолеть те рамки и ограничения, в которых находится каждый председатель колхоза или директор совхоза.

Когда спохватились, он уже стоял на обеих ногах. Тут увидели, что вовсе это нелишне - иметь в 7 километрах от города образцовое, могучее, можно сказать, хозяйство, с чистыми фермами, с чистыми (без сорняков) полями, с сотнями гектаров превосходных садов, с чудесным Домом культуры, с клубничными плантациями, с питомниками фруктовых деревьев, с прекрасными искусственными водоемами, с благоустроенными городскими домами.

Но все равно, вся жизнь Графского и все его хозяйствование - это преодоление внешних условий. Ограничения остаются, хотя, конечно, они теперь другого масштаба и другой формы. Я его спрашиваю:

- Что вам сейчас нужно? Он говорит:

- Мне нужно два фирменных магазина. Один на Невском проспекте, другой - на улице Горького. А то, пока моя продукция (яблоки, смородина, клубника, рябина, молоко, мясо и производные от них) попадет на базу и належится там, пока она дойдет до покупателя... Но никто, конечно, ему таких магазинов не даст.

Второй пример касается уже не совхоза, а колхоза, где председателем был недавно умерший известный Аким Горшков. Юрист по своей профессии, он тоже взял обыкновенный, то есть захудалый колхоз на юге Владимирской области, в местах, называемых Мещерой. Зная все законы и порядки (а значит, и умея обойти иные из них), он начал укреплять колхоз тоже исключительным способом. В осенне-зимние дни, когда нет полевых работ, колхозники вязали метлы (благо мещерская сторона - лесная) и продавали их «частным» путем, то есть не через государство, а на базарах. Так получилось у Акима Горшкова первоначальное накопление, материальная база. Он накормил людей, заинтересовал их материально, сплотил вокруг себя и создал постепенно (уже не занимаясь вязанием метел) образцовый колхоз, известный не только всей области, но и всей стране. Нетрудно сделать общий, пусть парадоксальный, вывод. Будь то феномен Люсковой (когда образцовое хозяйство создавалось усилиями сверху), будь то феномен Графского и Горшкова, мы видим, что такие хозяйства являются не нормой, а исключениями, что они образовались (главный вывод) не благодаря общей системе хозяйствования, но вопреки ей.

Вот так я ответил бы на ваш первый вопрос. Теперь второй ваш вопрос. Перепишу его, чтобы иметь на страничке перед глазами:

«Какие сдвиги в психологии сегодняшних крестьян (колхозников, рабочих совхозов) вас радуют, а какие огорчают?»

Думается, надо сначала собраться с мыслями и посмотреть на вообще сдвиги в психологии крестьян, а делить эти сдвиги на радующие и не радующие - дело второе. А чтобы посмотреть на сдвиги, придется оглянуться назад на обстоятельства и причины, эти сдвиги породившие. Процесс изменения обстоятельств, внешней обстановки, реальной действительности шел медленно (относительно, конечно, ибо 50 лет с момента образования колхозов для истории не такой уж большой срок), в расчете на медленное изменение психологии.

Сначала было так: сотни тысяч (а может, и миллионы) сел, деревень, небольших деревенек, еще полностью целых, от двора до двора, от дома до дома, от семьи до семьи^2. Целы и сараи, и амбары, и баньки, и все прясла, выгоны, луга, мосты и мосточки, перелесочки, школы, даже церкви, а главное, все жители, все мужики, одним словом, все цело. И в каждой деревне, как бы мала она ни была, пусть хоть пятнадцать, хотя десять дворов - свой отдельный колхоз. Вокруг нашего села, например, лепилось тринадцать деревенек (приход), наше село четырнадцатое, и образовалось попервоначалу у нас четырнадцать колхозов. Более того, в селе было 40 дворов, так показалось крупновато для хозяйства, разделили его на две бригады.

Известно, что в первые годы колхозники распределяли по трудодням часть урожая. Большую часть отдавали государству (практически бесплатно, по чисто символическим ценам), а остальное распределяли: и рожь, и горох, и овес, и гречиху, и клевер, и даже постное маслице, если сеяли лен. Значит, во-первых, колхозникам было не все равно, что сеять и выращивать (что посеешь, то и пожнешь, то и получишь на трудодень), а во-вторых, им было не все равно, сколько вырастить. Цифра госпоставок спускалась заранее, так что чем больше останется после госпоставок, тем лучше. Председатели тогда везде без исключения выбирались из своих же местных мужиков, и вообще село или деревня тогда еще существовали как единый организм (вроде большой семьи), а не были просто населенными пунктами, как это стало впоследствии.

Конечно, бывали случаи, когда такая маленькая деревенька (но - колхоз) да ,еще со своим-то председателем умела утаить толику урожая (ну, там, одно оденье или стог сена), а потом разделить его между собой. Их тоже можно понять, потому что они по своей тогдашней малой сознательности не понимали, почему и за что нужно все выращенное увозить и бесплатно отдавать.

Картина постепенно менялась. Сколько сеять и что сеять все больше и больше определялось не в колхозе, а в районе и области. Кроме того... если сказать одним словом, то брать в виде госпоставок стали все больше, а оставлять колхозникам на трудодень все меньше, пока дело не дошло до того, что брать стали все, кроме семян и фуража (корма лошадям), а потом стали брать и семена и фураж и возвращать их назад частями только по мере самой жесткой необходимости.³

Привыкание к этому новому положению вещей облегчалось тем, что наступили военные годы, ну, а война есть война, высшее напряжение всех сил и ресурсов.

Однако война кончилась, а положение сохранилось. Надо помнить еще, что у колхозников того времени по всей стране не было паспортов, так что они не только не могли уехать куда-нибудь, но даже переночевать в городской гостинице (паспорта, как известно, колхозникам выдали только в 1970-х годах).

И тем не менее они уезжали. Исхитрялись и изловчались. Подкупали председателей колхозов ради получения справки на выезд, по которой можно было получить паспорт. Не возвращались в родную деревню после службы в армии, молодежь зацеплялась за ремесленные училища, за техникумы, а то и за институты. Сначала в деревнях стали появляться заколоченные дома, потом эти дома стали исчезать, доколхозные сараи и амбары тем более, погреба тем более, церкви тем более: русская деревня повсеместно изменяла свой вид, а потом стали исчезать с лица земли и целые деревеньки.

Таким образом, первым психологическим сдвигом надо считать полную незаинтересованность крестьян-колхозников в том, что они производят. В самом деле, если все равно все произведенное увезут, то не все ли равно, что именно увезут?

Я разговорился однажды с одним нашим колхозником.

- Видел я, посеяли гречу около Плаксинских кустиков. Хорошо.

- А что хорошего? - ответил мне колхозник.

- Ну как же? Гречневая каша, гречневые блины...

- Сказать правду, нам все равно, что вырастет. Гречи этой мы все равно и здесь не увидим и в магазине потом не купим. Так что нам все равно, что будет расти в поле: греча так греча, горькие лопухи так горькие лопухи. А что? Если скажут, надо разводить... В Японии, я слыхал, разводят...

Можно ли вообразить себе психологию крестьянина, пахаря, сеятеля, косца, жнеца, земледельца, которому все равно, что он делает? Чтобы не тянуло его в поле посмотреть, как там все растет, чтобы не радовалась душа своевременному дождичку, погожим дням в сенокос, чтобы не радовалась душа дружным всходам, чистому, бессорняковому полю, длинному колосу, длинной соломе, ярким озимым, веселому цветению льна, жужжанию пчел над гречихой, розовым морям клеверов?

Вообразить можно. Но тогда надо сделать следующий шаг в рассуждениях и прийти к выводу: у колхозника нет другой заинтересованности в труде, кроме как материальной заинтересованности в ее чистом виде, то есть в денежном выражении.

А ее-то, материальной заинтересованности, как раз и не было, потому что за свой круглогодовой и круглосуточный труд (да еще без духовного интереса) колхозники получали (в лучшем случае) по пять, а то и по три копейки в день.

Неизвестно, чем и как кончилось бы дело, но тут произошло в стране одно известное событие, а вслед за ним еще ряд известных событий, и началось (как выражается один мой приятель) оживление в зале.

Все поняли, что необходимо колхозников материально заинтересовать. Стали на первых порах «авансировать» их деньгами. Очень скромно. Тоже по гривенничку, потом побольше. Но все же меньше, чем, скажем, получала в то же время, ну, скажем... старушка лифтерша в городе. Но все же это были деньги, а не пустое место. Этот процесс закончился теперь тем, что колхозников (отбросив фиговый листочек под названием «трудодень») просто и повсеместно перевели на зарплату, то есть превратили из крестьян в сельскохозяйственных рабочих.

Посмотрим, какие плюсы и минусы произошли из этой перестройки и какие получились, как вы называете, психологические сдвиги.

Материальная заинтересованность была нацелена на то, чтобы если не прекратить, то уменьшить отток населения из деревни в город. Часто приходилось даже слышать: вот погодите, увеличится материальная заинтересованность колхозников, тогда начнется другая картина - люди поедут не из деревни в город, а, напротив, из города в деревню. Действительно, этого можно было ждать. Особенно когда дело поправилось настолько, что денежки зашевелились у колхозников и на сберкнижках. Я не знаю, как в других областях, но у нас во Владимирской области у каждой колхозной семьи или, если быть осторожным, почти у каждой семьи существует определенный запас денег.

О размерах этих запасов выспрашивать не будешь, но из многих разговоров у меня сложилось впечатление, что запасы эти колеблются от трех тысяч до пятнадцати. Можно сказать даже, что в некотором смысле колхозники теперь живут лучше самих колхозов, едва сводящих, частенько, концы с концами.

И вот произошел парадокс. В город стали уезжать в первую очередь не те семьи, которые живут беднее, а те, которые живут богаче, у которых в запасе больше денег. Действительно, куда соваться в город без денег целой семьей? Невозможно. А с деньгами можно купить домик, осмотреться, устроиться на работу.

Таким образом, материальная заинтересованность, на которую уповали, поворотилась другим концом. Чем больше у колхозника денег, тем равнодушнее (еще равнодушнее) он делается к колхозному производству.

Имеет огромное значение и то, что эти деньги мало «греют» колхозника как крестьянина и земледельца. Да и с государственной точки зрения: казалось бы, вкладываются огромные деньги в сельское хозяйство по статье зарплаты, а фактически в сельское хозяйство эти деньги, не попадают, до земледелия не доходят и на расширенное воспроизводство (есть такой экономический термин) не употребляются. Они употреблялись бы в том случае, если бы земледелец, обзаведясь деньгами, покупал бы еще коров, лошадей, семян, улучшал породу скота, приобретал новую технику и т. д. Но колхознику ничего этого не нужно (да он и не может купить даже и одну лошадь), и вот деньги, вложенные, казалось бы, в сельское хозяйство, в деревню, оказываются вне сферы сельского хозяйства. Покупается сыну мотоцикл, потом второму сыну мотоцикл, покупаются магнитофон, телевизор, Даже автомобиль. Все это хорошо и прекрасно, но причем тут земледелие, как таковое?

А денежки все-таки «зудят», понуждают к каким-нибудь действиям. Оглянувшись вокруг себя, их владелец не видит в Деревне никакого им применения (кроме, разве, выпивки), и он едет в город и покупает там домик с садиком.

Следующий «переселенческий» процесс идет по другой линии. По мере того как начали редеть российские деревеньки и колхозы становились все маломощнее и маломощнее, их начали объединять. Десять-пятнадцать деревенек составляют теперь один колхоз. Давно уж колхозники не выбирают себе председателя из местных же мужиков, отошли в безвозвратное прошлое эти идиллические времена. Теперь председателей повсеместно присылают из района или из области.

Из десяти-пятнадцати (а то и больше, объединенных в один колхоз населенных пунктов (бывших некогда деревнями) один населенный пункт является центральной усадьбой колхоза. Там - контора, там - почта, там - сельмаг, там - медпункт, там - клуб (кино), там - все машины, там если не водопровод, то водоразборные колонки, туда из города ходит рейсовый автобус, там, одним словом,- столица колхоза. И вот из окрестных бывших деревенек люди теперь переселяются на центральную усадьбу, а деревеньки окончательно исчезают. Сейчас, когда пишутся эти строки, в 1980 году, на необъятных просторах так называемой нечерноземной полосы исчезают десятки тысяч маленьких деревень, а места, где они стояли, запахиваются. Введен термин «неперспективная деревня». Когда про деревню официально скажут, что она неперспективная, это - приговор, это значит - она обречена и скоро на ее месте будет распаханное поле.

В этом процессе можно выделить много разных психологических оттенков. Конечно, с точки зрения самого производства и экономики, с точки зрения сухого расчета, эти оттенки могут показаться сентиментальными, если не смешными. Но со всех ли точек зрения они смешны? И смешны ли они в конечном счете?

С исчезновением деревеньки исчезает для нескольких десятков человек место, где они родились, провели детство, выросли, то есть самое любимое место на земле, то есть - малая родина. С исчезновением сотен тысяч деревенек исчезает малая родина для миллионов людей. На посторонний взгляд, это, может быть, просто дома, садишки, огородишки, залоги, прясла, колодцы, ветлы, сирень в палисадниках, черемуха у заднего тына, тропинка к речке, дорога в лес, для того же, кто здесь родился и вырос, это место, где его корень врастал в родную землю, в большую Родину. Ведь, умирая, сраженный очередью из автомата солдат в последние, уже туманные мгновения видел родину не красным очерком на карте, а именно березку под окном, утренний туман, выползающий из оврага на широкий луг, родничок в том овраге, ступеньки родного крыльца... Каждый видел свое, но из миллионов этих маленьких картин и сложилась бы, если бы сложить их волшебным образом, картина России.

Корни обрубаются, исчезают. На новом месте укорениться так, как укоренился род на протяжении веков, уже не удастся.

Переменив одно место, легко переменить его и на второе, третье. Чувство родины резко ослаблено. Без корней - только стоит подуть ветерку...

В масштабах страны - повторю - «безкорневых» людей, потерявших малую родину (запахали), людей с ослабленным чувством привязанности к родным местам, с ослабленным чувством родины набираются миллионы и миллионы. В нормальной обстановке это, может быть, и ничего, но не откликнется ли это на критических переломах истории, если таковые возникнут?

Теперь, отвечая все на тот же вопрос, надо рассмотреть еще один сдвиг, происшедший в психологии современного крестьянина.

Итак, значит, оказалась ослабленной заинтересованность в характере труда, которая свелась в конце концов к заинтересованности лишь в зарплате. Ну, а зарплату не все ли равно, за что получать и где получать - на своем поле или на чужом, в деревне или в городе? Но и это еще бы полбеды. Здесь мы сейчас увидим один психологический сдвиг, который действительно, может быть, сближает город с деревней, рабочего заводского с рабочим сельскохозяйственным, стирая те самые известные грани.

Было время, когда семья колхозника не могла представить свое домашнее личное хозяйство без коровы, без овец, кур, поросенка. Даже в самые трудные годы, когда за все надо было платить дополнительные налоги, все равно держали домашнюю живность, а невозможность держать ее по бедности или бескормице воспринимали как беду.

Экспериментирование коснулось и этой сферы народной жизни. Однажды предложили колхозникам всех своих коров продать колхозам. Надеялись одним махом резко и круто увеличить поголовье колхозного скота в стране. Но это оказалось лишь перекладыванием из одного кармана в другой, причем при перекладывании много просыпалось. Теперь не только опять разрешается держать коров в личном пользовании, но даже и рекомендуется, а они - колхознички - уже не хотят. Они уже вкусили легкой бескоровной жизни: в 4 утра вставать не надо, о кормах думать не надо. А молоко? Достанем, купим. У других колхозников или в колхозе. Я уж писал где-то, в каком-то рассказе, как ответила мне наша колхозница Александра Кузьминична на вопрос, почему она опять не заводит корову.

- А я, Владимир Алексеевич, что не допью, то досплю.

То, что колхозники не видят практических результатов своего труда, то, что снабжение колхозников централизованно и осуществляется через сельпо, развило в колхозниках, я бы так назвал, иждивенческую психологию. А! С голоду помереть не дадут, без хлеба не оставят. Были бы деньги, а молока и яиц купим. Откуда яйца с молоком возьмутся? А нам-то не все ли равно? Государство пусть заботится.

Я спросил одного пожилого колхозника, лучше ли ему сейчас живется, чем при единоличном хозяйстве.

- Да что ты, Лексеич! Разве можно сравнить? Ведь, бывало, я с солнышком - уже в поле, и дотемна. А теперь я в 8 часов встану, чайку попью, покурю и не торопясь - на работу. Там мы опять покурим с мужиками, глядишь - обед. Кто-нибудь в магазин сбегает...

Да, жизнь современного колхозника, можно сказать, беззаботна. А если у него и есть заботы, то они все не в сфере его главной деятельности, не в сфере земледелия. Ну, там, дочку устроить учиться, чтобы поступила она в техникум, ну, там, сына в городе на работу устроить - мало ли бытовых личных забот.

Я вот на днях, будучи в Германии (ФРГ), провел день в доме фермера. У него 30 гектаров земли.

Работают только вдвоем с женой. Специализация - поросята до 25-килограммового веса. То есть они держат маток, заботятся об их приплоде и выращивают этот приплод до 25 килограммов. Потом поросят они продают другому фермеру, который уже не держит маток, а занимается исключительно откормом поросяток до их товарной стокилограммовой кондиции. У них на ферме одновременно пребывает до 75 поросят. Одни подрастают, другие появляются на свет. Каковы проблемы? О, проблемы очень серьезные. На германский рынок в рамках общеевропейского рынка хлещет дешевая свинина из Голландии. Она сбивает местные цены, два года назад эти мои фермеры продавали поросят по 120 марок за голову, а теперь они стоят только 80. Производство оказывается убыточным. Будут держаться (благо, корма свои, произведенные на 30 гектарах) в надежде на повышение цен. А если они не повысятся?

Конечно, любой наш колхозник по сравнению с этим фермером беззаботен, как младенец. «Утром встану, чайку попью... а проблемы пусть решает председатель колхоза или государство... да нас и не спрашивают».

Следующий психологический сдвиг, прямо скажем, парадоксален. Слово «колхоз» расшифровывается как коллективное хозяйство, а на деле развился в людях по сравнению с прежней российской деревней крайний индивидуализм. Это произошло не только потому, что исчезли такие коллективные, дружные, как бы праздничные работы, как, например, сенокос или молотьба или, по крайней мере, одновременные работы вроде жнитва и навозной, общесельские гулянья по большим праздникам, традиционные посиделки, общие работы по благоустройству села (дорога, мосты, пруды), но и потому, что резко изменилось село по самой своей сути.

Берем для примера наше село Олепино.

По количеству домов от нашего села, как ни странно, пока не убыло. Оно ведь было все время так называемой центральной усадьбой колхоза. Деревеньки вокруг распадались, таяли в зеленом ландшафте, как сахар в воде, места, где они стояли, запаханы (или скоро будут запаханы), люди же из распадающихся деревенек частично переезжают на центральную усадьбу колхоза, пополняя ее. Вот почему по количеству домов от нашего села не убыло.

Но коренные сельские жители в большинстве своем умерли, некоторые семьи целиком переехали в город, в других семьях так: мать-старуха доживает свой век в родном дому, а дети ее - кто где.

Понаехало много чужих людей, просто нанялись работать в колхоз и заняли пустые дома. Эти приезжие люди часто меняются: одни приезжают, другие уезжают. Кроме того, в колхозе постоянно живет, сменяясь, партия городских рабочих.

Не считая одиноких старух, коренных людей, то есть с не совсем еще оборванными корешками, сидящими в земле, осталось три-пять.

Село было следующим органическим образованием в государстве после семьи. Конечно, могли и поругаться (особенно соседи) и подраться даже (что бывает и в семьях), но все же это был цельный и живой организм с большим количеством общих интересов. Жили все вроде бы и каждый по себе, но сообща.

Теперь же, осмелюсь сказать, никакого села больше нет, а есть населенный пункт, с текучим, нестабильным, не объединенным никакими внутренними связями населением. Внутренние связи между жителями села ослаблены настолько, что их как бы даже и нет. Как в городском многоэтажном доме очень часто не знают люди, кто, как и чем живет в их же подъезде, не говоря уж про соседние подъезды, а тем более про соседний дом, так и в современном селе люди живут каждая семья сама по себе.

Изменилось отношение не только к труду («В восемь часов встану, чайку попью...»), но и к главному продукту земледельческого труда - к хлебу. В сказку ушли те времена, когда крестьянин не мог себе позволить уронить или бросить на землю кусок хлеба, он был священен. Теперь хлебом как таковым колхозники (совхозники) не занимаются. Нет у них ни зерна, ни муки, ни решет, хлеб покупают в магазине, в сельпо. И вот картина: когда привезут хлеб, тянутся от магазина люди, волокущие по 10-15 буханок хлеба. Зачем? На корм скоту: корове, курам и поросенку.

Не сгущаю ли я краски? Нет, не сгущаю. Вот передо мной открытое письмо землякам «Чем живем-кормимся?» замечательнейшего современного русского писателя, лауреата Государственной премии СССР Федора Абрамова, ныне, к прискорбию, уже покойного, опубликованное в газете «Пинежская правда» 18 августа 1979 года. Напомним, что Пинега находится в Архангельской области. Далеко она от наших владимирских мест, а проблемы, оказывается, одни и те же.

Да, и там, в Архангельской области, колхозники сейчас материально не бедствуют, но и там, как у нас, оказывается верной наша формула, что в определенном смысле колхозники (совхозники) живут сейчас лучше, чем сами колхозы или совхозы. Федор Абрамов пишет:

«Все было. Был пустопорожний трудодень, был труд на износ, были непременные налоги, займы... Как же не порадоваться тому достатку, который пришел на Пинегу, в нашу деревню... Изменились и условия труда. Тракторы, комбайны, грузовики... давно уже прочно вошли в быт деревни... Но за счет чего все эти отрадные перемены? За счет надоев, за счет привесов, урожаев? Увы, нет... За счет все возрастающих государственных дотаций, которые по совхозу достигают почти двух миллионов рублей».

Дальше отдельными штрихами писатель рисует сегодняшнее состояние своей родной деревни.

«На 30 с лишним гектаров сократились и без того ничтожные размеры пахотной земли, на 6 голов уменьшилось поголовье крупного рогатого скота... Надои молока как будто увеличились - с 1641 кг на одну корову в 1963 году до 2254 килограммов в 1978 году. Но если говорить серьезно, разве это то большое молоко, о котором вот уже столько лет идут разговоры? В маленькой Финляндии, где мне довелось быть три раза, буренку, дающую молока меньше 5000 литров, вообще не держат...⁴ За 10 лет в Верколе сменилось 7 управляющих, 3 года нет бригадира по полеводству, из года в год не хватает телятниц и доярок. Редкий год в Верколе хватает на зиму кормов для скота. В прошлом году, например, по 2 кг сена на день⁵ давали корове, а весной даже солому с Кубани завезли (это в край-то бескрайних трав!), где уж тут надои наращивать. Сохранить бы вживе скотину...⁶ А почему телята ежегодно гибнут в Верколе? Я не поверил было, когда мне сказали, что за июль этого года пало 8 телят. И отчего? От истощения. Среди лета, когда трава кругом. И что же? Забили веркольцы тревогу? Меры неотложные приняли? Нет. Успокоили себя острым словцом: телят окрестили смертниками, а грязный, смрадный телятник, в котором круглые сутки взаперти томится молодняк,- концлагерем... многие пожни заброшены, заросли кустарником. Дальние покосы по лесным речкам, так называемые суземы, вообще не осваиваются. А ведь в былые времена оттуда вывозили до двух тысяч возов сена! Нельзя без боли смотреть, как по заливным лугам - знаменитым пинежским наволокам - вдоль и поперек разъезжают трактора, начисто уничтожая травяную подушку луга... Исчезла былая гордость за хорошо распаханное поле, за красиво поставленный зарод, за чисто скошенный луг, за ухоженную, играющую всеми статями животину. Все больше выветривается любовь к земле, к делу, теряется уважение к себе. Не в этом ли одна из причин прогулов, опозданий и пьянства, которое сегодня воистину стало национальным бедствием... Пинежский берег под деревней - разноцветная галька да разливы желтых песков - залюбуешься. А чтобы ступить босой ногой и не думай: битые бутылки, битые стеклянки, консервные банки... Не лучше и в окрестных лесах... Хлам, неубранная хвоя, гниющий вершинник - это в делянках, где рубили дрова. А там, где заготовляли лес, и того страшнее: черная пустыня, пройти невозможно. Былые лесные и сенные избушки, без которых немыслима жизнь на Севере, полуразрушены, обезображены... А в самой деревне? Три - четыре вековечных лужи на главной улице. В непогодь, в дождь не пройти без болотных сапог. И вот на обочину бросают кирпичи, доски, палки и только никак на найдут способа разделаться с ними навсегда...»

Перечислив все это и многое другое, Федор Абрамов спрашивает сам себя - в чем же дело? И отвечает: «...если сказать коротко, все в конце концов упирается в равнодушие и в пассивность. Нет активного, заинтересованного, требовательного отношения в Верколе к совхозным делам, к благоустройству села...»

Таковы, мне кажется, основные сдвиги в психологии сегодняшних (хочется сказать - бывших) крестьян - колхозников и рабочих совхозов. А уж радоваться или огорчаться этим сдвигам, судите сами.

Ответы на остальные ваши вопросы во многом вытекают из того, что здесь уже написано.

Вы спрашиваете, нужно ли в современных укрупненных хозяйствах воспитывать (культивировать) в душе каждого колхозника (рабочего совхоза, сельского интеллигента) чувство хозяина?.. И т. д. (Смотри выше.)

Ответ содержится в самом вопросе. Если человек является на самом деле хозяином чего-либо, то зачем культивировать в его душе чувство хозяина? Он и сам знает про себя, что он - хозяин. Если же он таковым не является, то сколько ни культивируй - толку никакого не будет. Внушайте мне любыми средствами и способами, что я гениальный математик, может быть, и дрогнет моя психология, может быть, я и сам поверю (если все и всюду говорят) в то, что я математик, но все это не поможет мне решить ни одного математического уравнения.

О закреплении молодежи в селе. То есть закреплять, если молодежь закрепляться не хочет? Почему не хочет, несмотря на очевидные преимущества жизни в деревне?

А разве есть они, эти преимущества? Бесспорно, есть. Если бы их не было, то всякий более или менее обеспеченный городской человек при первой возможности не стремился бы обзавестись домом, стоящим среди земной зелени, поближе к воде. Такие дома у нас называются дачами. Высшей роскошью для американского миллионера является ранчо, то есть опять же дом вдали от города и небольшое хозяйство, связывающее человека непосредственно с землей.

Можно перечислить главные преимущества по порядку.

В деревне - работа, как правило, на чистом воздухе, тогда как в городе приходится дорожить получасовой прогулкой, не говоря уж о том, что воздух деревни и воздух города не подлежат сравнению. Точно известно, сколько тонн копоти оседает ежедневно на территории хотя бы Москвы. Точно известна дозировка кислорода в воздухе больших городов и дозировка вредных примесей.

В деревне - как правило, физический труд, который обновляет организм и продлевает жизнь человека, тогда как в городе, за исключением некоторых профессий, труд связан с сидением в помещении либо со стоянием в помещении.

В деревне - жизнь в окружении тишины, в то время как в городе стоит почти круглые сутки несмолкаемый шум, который люди часто приучаются не замечать. По науке известно, что даже если человек спит, то шум все равно воздействует на нервную систему, на мозг человека, от чего человек изнашивается быстрее.

В деревне жизнь более в спокойном ритме, без вечной спешки, без вечного толкания у троллейбусных остановок, в магазинах, без вечного ощущения, что куда-то опаздываешь и что-то не успеваешь сделать.

В деревне повседневное общение непосредственно с землей, с деревьями, с травой, с цветами, с небом, со снегом, с рекой, с лесом, в то время как в городе повседневное общение с камнем, с асфальтом, с рычащими машинами. Короче говоря, в деревне - естественная разреженность населения, тогда как в городе - неестественная чрезмерная скученность.

Д. Арманд в чрезвычайно полезной книге «Нам и внукам» так говорит о значении природы для человека:

«Не менее важны и так называемые ресурсы среды, которые не потребляются непосредственно человеком, но необходимы для его здоровья, работоспособности и хорошего самочувствия. Сюда относятся: чистый воздух, умеренные температуры, солнечный свет с достаточным количеством ультрафиолетовых лучей, рассеянные в воздухе фитонциды - выделяемые растениями вещества, убивающие болезнетворных микробов; и даже такой «нематериальный» ресурс, как тишина. Наконец, людям нужны - и это отнюдь не блажь - красота и величие природы, гармоничные звуки, например, плеск воды, звучание ручья, пение птиц, а также благоуханный запах леса, луга, моря... Стороны природы, воздействующие на эстетическую восприимчивость человека, мы назовем духовными ресурсами природы, так как они поднимают дух человека, благотворно воздействуют на его психику, придают бодрость, жизнерадостность, усиливают творческие способности. Ведь недаром в медицине появился такой термин, как «ландшафтотерапия».

Действительно, сколько преимуществ и какие прекрасные преимущества, а молодежь все равно закрепляться в деревне не хочет. Что за притча! Начнем с того, что административное закрепление молодежи в селе было бы все же излишней жестокостью. Сколько десятилетий внушали детям и молодежи, что ученье свет, а неученье тьма, сколько техникумовских, институтских, университетских, консерваторских дверей открыли в стране и гордимся этим, и вдруг - «девушки на фермы, юноши на трактора!» А может быть, у них естественная интуитивная тяга пополнять собой национальную интеллигенцию, привносить в нее свежую кровь и свежие соки. Будучи закрепленными, остались бы сидеть в деревне на тракторах и фермах Федор Абрамов, Василий Белов, Сергей Залыгин, Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Гавриил Троепольский, Евгений Носов, Борис Можаев, Сергей Орлов, Сергей Викулов, Михаил Алексеев, Иван Стаднюк, Александр Яшин, Николай Рубцов, Василий Шукшин, Василий Федоров, Александр Ведерников... Подставляйте сюда еще десятки имен писателей, художников-живописцев, музыкантов, певцов и певиц, киноактеров, ученых, военачальников и общественных деятелей. Зачем было бы закреплять в деревне Корина, Пластова, Есенина, Твардовского, Лемешева...

Да и как не рваться молодым людям в город, если телевидение, радио, кино, о чем бы ни шла речь, какой бы ни шел фильм, пусть косвенным образом, агитируют за городской образ жизни. Красивое метро, красивые троллейбусы, красивая городская улица, красивые городские наряды, красивые городские девушки или, напротив, юноши, красивая городская кухня, красивый телефонный аппарат, молодежные кафе, новогодний бал, влюбленные на рассветной набережной, остроумные КВН, демонстрация мод, витрины ГУМа, бульвар со старичками, кормящими голубей; фонтан на площади, певицы, поющие перед сеансом кино, байдарки, летящие по воде, водные станции с вышкой, каток в парке, тишина музейного зала - одним словом, что бы ни мелькнуло на экране телевизора или кино, все агитирует за городской образ жизни.

Пусть многие из этих городских преимуществ призрачны. Метро и троллейбус удобны, но только потому, что нужно далеко ездить на работу и с работы. То есть я хочу сказать, что огромное количество городских удобств призвано к, так сказать, погашению городских неудобств. Но есть же, есть же у города и объективные преимущества.

Не будем закрывать глаза на правду: одним из основных преимуществ города перед деревней (так же как Москвы перед другими городами) остается снабжение, продовольственные и промтоварные магазины. В большинстве стран разницы в количестве товара и в их разнообразии между большими и маленькими (сельскими) городами практически нет.

Особо нужно поговорить о жилье и о связанных с ним бытовых условиях. Существует странное мнение, что жить в огромном многоквартирном доме удобнее, чем в небольшом отдельном доме.

Нет слов, крестьянская изба во многом не отвечает, возможно, современному комфорту, но я бывал много раз в отдельных домах английских, датских, французских, венгерских сельских жителей и видел, что в этих домах есть все современные, так сказать, городские удобства: электричество, горячая вода, холодильники, водяное отопление, газ.

В городах многоэтажные дома строятся от нужды, потому что на меньшей площади требуется разместить как можно больше людей. Среди земных просторов, на приволье, где каждый дом может стоять окруженным зеленью, не только смешно, но и глупо строить большие, а тем более многоэтажные, хотя бы и в три этажа, дома.

Единственное преимущество такого дома - легче провести водопроводный кран, но это и все. Дальше идут одни неудобства. Зачем искусственно скучивать людей, целую деревню в одном трехэтажном доме с тонкими звуконепроницаемыми стенами? Трава около таких домов обычно увешана бельем, так что не видно и самого дома. Вокруг такого, дома вырастают, подобно коросте, разные пристройки, сарайчики, дощатые и фанерные сооружения. Тоска берет от одного взгляда на такой дом.

Архитектурные организации, вместо того чтобы вынашивать новые замыслы о трехэтажных коробках для деревень, должны были бы помочь и подсказать деревенским жителям новый тип удобного, современного, но во всяком случае отдельного дома. Повторяю, что по опыту других стран городской комфорт вполне сочетается с маленьким отдельным домом.

Чтобы уменьшить и притормозить отток населения из деревни в город, мало теперь уповать на материальную заинтересованность. Деревенский труд в корне отличается от труда городского. Он требует не просто материального интереса, но кровной заинтересованности, непременно требует души человека. Вопрос о том, как вернуть бывшему крестьянину утраченную заинтересованность в своем труде, это главный деревенский вопрос.

Дойдя до вашего пятого вопроса, можно сказать, что пьянство в деревне, как «весьма распространенное зло», не имеет никаких преимуществ перед пьянством городским. Видимо, у них обоих одни и те же «социальные, нравственные и психологические мотивы». Но это тема для отдельного исследования и разговора, хотя многое из того, что здесь уже сказано, является в определенной степени предпосылкой этого горестного явления.

О роли руководителей в современных хозяйствах говорилось частично в начале этих заметок.

В конце пятидесятых годов возникла у нас целая литература о деревне, обозначенная тогда именами Валентина Овечкина, Владимира Тендрякова, Ефима Дороша, Гавриила Троепольского, Георгия Радова... Ну, там, «Районные будни», «Падение Ивана Чупрова», «Деревенский дневник» и т. д. Вот они все, эти писатели, сходились на том, что все дело в плохих руководителях, будь то колхоза, будь то целого района. Но сколько же нужно плохих руководителей, чтобы в упадке и в прорыве оказалось сельское хозяйство страны в целом, во всяком случае в нашей нечерноземной полосе? Не следует ли поискать более глубоких и более общих причин?

Последний седьмой вопрос выпишу снова: «Ваш идеал сегодняшней и завтрашней нечерноземной деревни (жилье, люди, земля, отношение людей к земле, к технике, к личному хозяйству)?»

1. Жилье - отдельное, красивое, удобное, вписывающееся в ландшафт, дополняющее и украшающее его.

2. Люди - трезвые, добрые, честные, совестливые, трудолюбивые, исполненные собственного достоинства, счастливые.

3. Земля - не истерзанная, а ухоженная, привлекательно выглядящая. Поля, не заросшие сорняками, луга не заболочены, не закочкованы, деревни не разъезжены тракторами, дороги благоустроены и аккуратны, леса не замусорены, не захламлены, пруды все вычищены, мосточки все починены, речки облагорожены, хлеба высокие и густые, лен голубой, гречиха белая, клевера розовые, над чистыми и богатыми полями жаворонки звенят.

4. Отношение людей к земле - любовное, хозяйское, как к родной земле.

5. Отношение людей к технике - бережливое, разумное.

6. Отношение к личному хозяйству... чтобы вся земля была единым личным хозяйством.

¹ Цифры относятся ко времени написания «Травы», т. е. к 1970 году. Возможно, все они изменились в ту или другую сторону.

² О раскулаченных во время коллективизации здесь не говорим. Это другой вопрос и другая проблема.

³ Мы не входим в такие детали управления сельским хозяйством, как, например, МТС, а набрасываем лишь самую
общую схему.

⁴ В больших - США, Франции, Германии, Англии и т. д. и т. д.- то же самое.- В. С.

⁵ Вместо нормального пуда в день.- В. С.

⁶ К этому случаю вспоминаю разговор с одним датским фермером о кормах: Что-то никак не могли мы сначала понять друг друга. Оказывается, у них там главная проблема молочного хозяйства - как заставить корову съесть лишний килограмм корма. Если бы она съела лишнего корма, то и дала бы лишнего молока.- В. С.