К.Ф.Яковлев. Глава 10. О культуре и культурности (завершение)

Заглянул на страницы, где речь о сосне, — оказалось, что у мужской шишки сосновой «два спорангия», «внутри спорангия путем редукционного деления...»; что есть «две быстро разрушающиеся клетки и две сохраняющиеся клетки — более крупная вегетативная и более мелкая антеридиальная»; что «на заростке образуются два небольших архегония»; что «заростки окружены содержимым семяпочек (нуцеллусом)»; что «антеридиальная клетка делится на две. Одна из образовавшихся клеток в дальнейшем разрушается, а другая (генеративная клетка)... образует мужские гаметы или спермин»...

 

Тут и зигота, и сперматозоиды, и эндосперма... (не говорю о множество «вшей» и «щей», с коими воевал еще М. Горький: «разрушающиеся», «сохраняющиеся», «обра­зовавшихся»...). Посмотрел «Содержание» — там в заголовках даже: «мутации», «миграции», «популяции», «функции», «компоненты», «аллелопатия»... А уж в изложении — и «диф­ференцированные организмы», и «органоиды», и «аналоги», и «фракции»...

 

Представьте себе, как наскочат дети на такие места своей, детской книги: «В эндоплазме была обнаружена густая сеть капальцев, которую назвали эпдоплазматической сетью или эндоплазматическим ретикулом (сеть — по-латински «ротикулум»)».

 

Или: «должен синтезироваться специфический фермент»;

«эти молекулы РНК, возможно (?) особым образом «упакованные» (такие «пакеты» информации называют инфор-мосомами или информоферами)...» - Или: «Рибосомы, состоящие из двух частей — субъеди-ниц...», «Такая структура имеет свое название — полирибосома или полисома», «тяжи цитоплазмы — плазмодес-мы»...

 

Что поймут дети после таких «объяснений»? Думается, поймут одно: наука — это не столько пяди во лбу, сколько латынь. Если, например, по-русски просто — сеть, ты должен узнать, как это по-латыни: «рети-кулум»!

 

Используя герценовские слова, можно сказать: «Детская энциклопедия» говорит в общем-то очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии. (Созвучны им и слова М. Горького: можно бы изъясняться «менее премудро».)

 

И все же думается: после таких энциклопедий вряд ли дети захотят стать новыми «профессорами элоквенции российския и латинския» (вряд ли захотят выражаться и по-русски, как их учат сейчас: «полововзрослые самцы и самки, выкормленные рабочими особями, выходят на поверхность, чтобы найти брачного партнера»). А если все же решат стать настоящими учеными, не по-доброму вспомнят этот печальный опыт приобщепия их к наукообразию, когда иностранное не переводится, а «перекладывается целиком... in crudo»...

 

Вред наукообразия всем понятен, давным-давно. Однако сейчас пущена в обиход старая, но для многих удобная теория: «Язык — что одежда». Мол, действительно, на лыжах не ходят во фраке, на бал — в замусоленной куртке, которая вполне хороша для черной работы в саду. Мол, и говорят тоже: дома или с приятелями — так, в «обществе» — этак, а уж в науке —совсем по-иному.

 

Конечно, здесь много справедливого. Для лыжных прогулок фрак, понятно, не годится, как не годится летняя одежда для зимы, а зимняя для лета. Но не ясно ли, что замусоленную куртку надо все же выстирать, прежде чем надевать для какой бы то ни было работы. Точно так же чистым должен быть и фрак, и любой костюм, точно так же чистым должен быть язык — и разговорный, и письменный, и научный, и в домашней беседе, и на людях, и в самых высших кругах.

 

А. К. Югов отлично показал в своей книге «Судьбы родного слова», как и в науке находятся простые, ясные и очень выразительные слова взамен сложнейшим иностран­ным. Даже в анатомии. Да хотя бы кивательная мышца вместо мускулюс стерноклейдомастоидеус (грудино-ключично-сосцовой мышцы)! Или рассеяние энергии вместо диссипации энергии, наложение волн вместо интерференции волн, огибание вместо дифракции, плавень вместо флюса (при сварке) и т. д. В той же книге «Судьбы родного слова» приведен исторический и вполне удавшийся опыт изгнания излишней иностранщины целым народом — чешским.

 

Вот что говорит писатель: «Нужно помнить закон всего живого: упражнение усиливает, растит и укрепляет, а неупражнение расслабляет, обессиливает, губит...

 

То же и с языком.

 

Восторженно-неистовое пожирание всевозможного чужесловия таит, помимо прочего, еще и ту опасность, что запесочиваются, глохнут год от году и самые родники русского словообразования... Когда я думаю об этом, я не могу не вспомнить высокий исторический подвиг чешского народа, который под многовековым напором воинствующего германизма, под железной пятой габсбургской монархии полностью отстоял чешскость чешского языка, развил в полной мере все его силы и возможности. Великие представители чешской ин­теллигенции, его «будители» шли во главе итого движения. Но и рядовой школьный учитель обессмертил себя в этом историческом подвиге. И вот поныло чист чешский язык от иностранных заимствований. Изредка встречаются, конечно, эти ненужности, как, например: «офензива» — наступление, «конверзаце» — разговор, «шпацирка» — прогулка, но в целом язык науки и промышленности великолепно самобытен. Вот всего лишь горсточка примеров, а их ведь тысячи и тысячи:

шлюз — здимадло; шоссе — подвозок; парашют — на-дак; перпендикулярно — колмо; абсцисса — усечка; автострада — далнице; элемент — првек; экватор — ровник; грамматика — млувнице; хрестоматия—читанка; аэропорт — летиште; лоцман — лодивод; театр — дйвадло; корреспондент — справодай; проездной билет — йизденка; шезлонг — легатко; парикмахер — голич и т. д., и т. д. Само собой разумеется, что все эти тысячи слов произведены в духе языка, по его законам и заведомо понятны любому чеху, так как крепко-накрепко связаны с предметностью, с вещественностью производства, науки, быта.

 

И что же? Разве посмеет кто-либо оказать, что чешская наука и промышленность по причине этой глубокой чешскости своего словаря хоть в чем-либо отстали от науки Запада или ослабили свои международные связи?

 

Так почему бы нам и не поучиться доброму у братьев-чехов?!» (стр. 130—131).

 

Заметим: сказанное А. К. Юговым почти полностью относится и к словацкому языку, в котором приведенные слова звучат в большинстве случаев одинаково с чешскими. Лишь парашют, к примеру, не пАдак, а падАк, шлюз не здимадло, а вздувалдо или ставидло, билет — листок. Так что опыт изгпания иностранных слов принадлежит по существу не только Чехии, а Чехословакии в целом.

 

Думается, любопытно было бы проследить и отношение других народов к словам чуждым, иностранным, прежде всего, опять-таки, народов, близких нам по языку.

 

Конечно, нет ничего неожиданного в том, что, скажем, в болгарском языке мы встречаем часто совершенно одинаковые с нашими слова или разнящиеся лишь едва за­метно. Что водород там — водород, а кислород — кислина, что колесо — колелб, курица — кокошка, а незабудка — помнятка.

Но, может быть, нам всегда будет удивительно, что у братьев-болгар безо всяких нареканий живут и «стрельбище» (тир), и «игрище» (стадион). И если даже есть какие-то «чужестранные» слова, все же больше уважаемы свои. Болгары говорят:

 

не «констатировать», а «установявам» (и у нас — устанавливать, да слово уже забываться стало);

не «конфузиться», а «смущавам» (русские говорят — смущаться);

не «концентрировать»,а «съсредоточавам» (и в русском языке — сосредоточивать);

не «мемориальный», а «памятен»;

не «бухгалтер», а «счетоводител», не «бухгалтерия», а «счетоводство» (у нас тоже «счетовод», но разве только в самом крошечном колхозе, а в крупных русское слово считается теперь неприличным, а самое «счетоводство» уже напрочь изгнано).

И так далее: не бухта, а залив;

не гавань, а пристанище (наша «пристань»);

не диктор, а говорител;

не фундамент, а основа;

не экзамен, а изпит (испытания);

не юстиция, а правосудие;

не солдат, а войник (воин);

не шеренга, а редица;

не рекомендовать, а препоръчвам (ручательство или поручательство наше) ...

Есть в болгарском языке и свои, особые слова, тоже вполне понятные каждому русскому человеку и очень интересные: квартал — трехмесячие,

карусель — вертележка,

коммутатор — номератор,

мол — волнолом,

штукатур — мазач (штукатурить — мажа, штукатурка — мазилка),ювелир — златар, токарь — стругар,  

экспорт — износ,

транспорт — превоз,

трап — слиз...

Язык живой и ясный, он даже ртуть назал веселым и образным, точным словом: «живак». Он не очень жалует «магазины», потому что кондитерский магазин в нем — сладкарница, книжный магазин — книжарница...

И еще хочется сказать о близких нашему братских языках: они не очень-то церемонятся с чуждыми словами, которые по необходимости в них попали. Так, в болгарском металлист — металик. В «чужестранных» словах болгары используют этот словообразователь -ик, хотя в своих чаще употребляют -ач или -ар. А сдвоения согласпых избегают вовсе. Говорят: «метал», «милион» (и у чехов — милион, и у словаков, а металл у них ков; металлист по-чешски — ководелник, по-словацки — ковороботник).

 

Если бы мы захотели подумать об очистке своего языка от лишних, сорных иностранных слов или хотя бы как-то разнообразить слова, избегая закоснения, стертости, шаблона, .— мы, конечно же, могли бы обратиться к опыту и болгар, и словаков, и чехов, и поляков, и других славянских народов.

Жаль, что думаем об этом крайне мало, если не сказать — не думаем вовсе. Спросит кто-нибудь, что значит «вспомнил по ассоциации» — не вдруг объясним, не вдруг память подскажет, что «по ассоциации» - просто «в связи» с чем-то, что ассоциация и есть связь, отсюда то же слово в значении «союз».

 

Этот пример — действительный случай. Как смутился, оправдывался товарищ! «Ведь крутится слово, а поди ж ты...» Да, вот уже и закрутилось! Не чужое слово крутится, вспомниться не может, а свое, так привыкли к иностранному «заменителю».

 

Мы порой не заметим, что переводчик, недостаточно чувствуя русский язык, многие слова переводит неточно или оставляет вовсе без перевода (сочтем это «элементами колорита» вроде мюзик-холла, блюза или того же хобби). А попытайтесь-ка ввести вновь русское народное слово или создать своё взамен иностранному! Мигом в шишковцах окажетесь, хотя предложили бы и не какой-нибудь «шаротык», а нечто нужное, понятное и выразительное. Зато будто специально заботимся, как бы заменить еще какое-нибудь свое слово чужим, ввести еще что-нибудь иностранное.

Да не угодно ли: и двух лет не прошло с тех пор, как слово «мюзик-холл» связывалось с американской музыкой. А теперь у нас уже «Московский государственный мюзик-холл»! Есть и ленинградский, есть и «диксиленд»!