C.Н. Кондрашов "В Аризоне..." - Джек Кукер

Я так и не побывал на дне Гранд-Каньона, куда спускаются пешком или на мулах, так и не приблизился к ложу Колорадо, и не увидел оттуда, снизу, запрокинув голову, какую работу проделала эта речка за отпущенные ей миллионы лет. Времени не было. Субботу-на перемещение из Нью-Йорка в глубинку, воскресенье - на поклонение Гранд-Каньону, и делу - время, потехе - час. Даже в дороге с понедельника начинается рабочая неделя, торопит и гонит дальше...
Рейсовый автобус компании «Континентэл трей-луэйс» отходил на Флагстафф от отеля «Брайт Энджел». Водитель, напоминавший президента Трумэна безгубым ртом и тонким хищным носом, стоя у открытой двери, раскатисто поторапливал пассажиров:
- Последний звонок! Последний звонок!
Автобус был полон. Лишь рядом со мной оставалось свободное место. Последним вошел мужчина лет тридцати пяти, рабочего вида, в темных очках. Искал глазами место. Остановился рядом: «Не занято?» Закинул на сетку наверху свою дорожную сумку. Сел. Попутчик. Темные очки он надел неспроста. Они прикрывали пластырь, который в свою очередь прикрывал синяк под правым глазом.
- Ну, ребята, как вам понравился Гранд-Каньон? Довольны поездкой? - не требуя ответа, поприветствовал пассажиров водитель, закрыв дверь и мягко трогаясь с места.
На автобусной стоянке остались пожилой индеец и молодая белая женщина, рослая, миловидная и не похожая на американку - на ней было платье и белые туфли на высоком каблуке, американки же предпочитают брюки и избегают высоких каблуков, собираясь в загородную поездку. Что-то связывало старика-индейца и женщину-иностранку, раз на опустевшей площадке они стояли рядом, но что-то и отделяло их, что-то такое было в позе женщины, стеснявшейся этой связи, соседства. Когда автобус тронулся, мой попутчик с подбитым глазом прощально махнул рукой. Ни старик, ни женщина не заметили его жеста.
От Гранд-Каньона до Флагстаффа - восемьдесят миль, час с лишним пути. Автобус сильно и плавно катил по шоссе, проложенному в редком сосновом лесу. Лес был выстлан мхом, под соснами рос низкий замшелый кустарник.
Я предложил соседу сигарету. Он отказался:
- Не курю. У меня и без того много дурных привычек.
Это звучало приглашением к разговору.
- Алкоголь?
- Не только.
Своими репликами он работал на образ лихого ковбоя, не лишенного тех мужских слабостей, какими принято гордиться.
Разговорились. Он спросил, кто я и откуда. Я объяснил, что журналист, из Советского Союза, или России, как чаще называют нашу страну американцы, что работаю в Нью-Йорке, познаю Америку и пишу о ней в свою газету, а теперь прилетел сюда познакомиться со штатом Аризона, где ни разу не был. Я не сказал - в Аризону, к индейцам. Чувствовал, что этот ковбой на самом деле индеец и может не понять ни моей иронии, ни моей задачи, делающей и его объектом наблюдения и изучения. Он не удивился, узнав, кто я. Во всяком случае, я удивления не заметил. И не сразу открылся сам, не сказал, что индеец. Просто назвал себя. Имя - Джек. Фамилия - Кукер. Не Монтигомо Ястребиный Коготь. На вопрос о занятии ответил: «Меня, пожалуй, можно назвать ковбоем...» Работает на ранчо возле Альбукерке, в штате Нью-Мексико, а в Гранд-Каньон приехал всего лишь на день, потому что тут живет его отец, который в кредит купил трейлер - передвижной дом и срочно нуждался в деньгах для очередного взноса.
- Видели моего отца? Он стоял на автобусной станции. А рядом была моя знакомая. Немка. Мы вместе с ней прикатили, но она решила задержаться - Гранд-Каньон...Джек Кукер оказался общительным малым. Рассказывал о своей жизни, о том, как пришлось ему помотаться по американскому Дальнему и Среднему Западу. Был ковбоем в Аризоне, Вайоминге, Северной Дакоте, Нью-Мексико. Чернорабочим в сейсмографической партии. Рабочим на урановых шахтах- там платили до пятидесяти долларов за смену, но, сказал Джек, «много зарабатывать вредно-все деньги уходят на налоги, а в конце тебе же говорят, что ты еще что-то недодал». На угольных шахтах. На авиазаводе «Норт америкэн авиэйшн» - чистая работа и платили хорошо, но не выдержал, ушел, не выносит стен и потолков, любит жизнь и работу на воле, где потолком-само небо.
- Хочется все самому увидеть. Тебе говорят - там-то живут так-то. А почему я должен верить чужим глазам?   Может, своими по-другому увижу...
И в тридцать восемь лет- ни кола ни двора, без жены и детей.
Между тем за разговором наш автобус незаметно прибыл в Флагстафф, и, подкатывая к автовокзалу, шофер с лицом Трумэна призвал пассажиров не забывать, что есть на свете автобусная компания «Континентэл трейлуэйс», всегда готовая к услугам.
Пора было расставаться, но расставаться не хотелось. Нас потянуло друг к другу, и я понял, что вечером его ожидало то же, что и меня,- одиночество. И мы не расстались. Джек предложил самый интернациональный способ закрепления знакомства- пропустить по махонькой. И я согласился.
Был какой-то известный ему «Голубой бар», и он тянул меня туда. Но я вспомнил о бутылке виски, захваченной в дорогу, и потащил Джека к себе, в номер отеля «Монте Виста». И тут-то, по пути в отель, еще до махонькой, он, налаживая дружбу, признался, доверился мне: индеец, из племени холи, которое обитает не только там, в районе Гранд-Каньона, но и в северо-восточном углу Аризоны, по соседству с навахо. Индеец, так сказать, на отхожем промысле, покинувший резервацию. Любитель кочевой жизни из оседлого племени хопи.
Итак, индеец в одежде ковбоя и темных очках, прикрывших подбитый глаз, и русский, просчитавшийся насчет аризонского климата, не по сезону взявший в дорогу белые летние брюки и легкий пестро-клетчатый пиджачок. Странная пара. Мы шли по улице, как плыли против течения, под удивленными взглядами обывателей из города Флагстаффа, очнувшегося от дремотного оцепенения уик-энда. Но что были нам эти взгляды, если уже подхватил нас дух товарищества и мы были полны взаимного добра и желания раскрываться друг перед другом. И в ответ на признание Джека я тоже не мог таиться, сказал, что на ловца, брат, и зверь бежит, что прилетел в Аризону не просто так, а с прицелом-посмотреть, как живут индейцы, собственными глазами посмотреть, как он смотрит своими глазами, перебирая в своих кочевьях все новые и новые американские места, и что из Флагстаффа отправлюсь не куда-нибудь, а в резервацию навахо...
При бутылке «Белой лошади», которую распечатали мы в номере, махонькой дело не обошлось.
Разговор наш стал горяч и сбивчив, но, подливая в стаканчики, я не забывал, конечно, о своем корреспондентском долге, дружба - дружбой, а служба -службой, и с жадностью впитывал информацию от нового неожиданного своего приятеля - индейца. И он говорил не просто о себе, Джеке Кукере. Каждый из нас говорит не только о себе, особенно с человеком из другого народа. И Джек Кукер уже говорил, как отчитывался. У него, разгоряченного виски, сразу выплеснулось то, что кипело и бурлило на душе, подступало к горлу и что он мог смелее и свободнее выплеснуть мне, иностранцу, чем соотечественнику, белому американцу, потому что белого соотечественника надо ведь как бы призвать к ответу, а иностранец - лишь сочувствующий благодарный слушатель.
Я понимал его с полуслова, и ничего уже не было естественнее этой неожиданной встречи, будто, еще летя сюда, я знал, что буду вот так дружески сидеть с ним в отеле «Монте Виста». И чего тут было не понять: все ложилось кирпич к кирпичу, это был как будто один и тот же рассказ, начавшийся (нет, не случайно!) плачем индейского малыша в ночи, продолженный жалким топтанием танцоров-хопи на краю их родного великого Каньона, и теперь туда же вплеталась исповедь Джека Кукера. Казалось, мы нашли общий язык и общую почву, оба чужие в Америке. Но и разница между нами была величиной с Гранд-Каньон. Он - чужой в своей стране, которая не признает его за своего, а я - чужой и весьма критически настроенный иностранец. Мне было легче - чужая страна, легко проститься и знаешь куда вернуться, есть родная страна. А у него была индейская судьба и никакой другой страны, кроме этой мачехи.
В этой комнате флагстаффского отеля я не был исследователем, с научным хладнокровием рассматривавшим подопытное существо. Волна симпатии захлестнула и несла меня, а он исповедовался, он отводил душу - и столько в этом было горечи, что горечь эта как бы обвиняла меня, собирателя материала, и отравляла мою корреспондентскую удачу.
Он все перебирал места, где бывал и работал, и выплыл в этом рассказе шахтерский городок Бьютт под большим небом штата Монтана. Я тоже побывал в Бьютте несколько лет назад. И вспомнил, как там опять удивило меня то, что удивляло и раньше в других американских краях: маленький город, а какой пестрый, разноплеменный, многонациональный, из каких только стран ни приплыли, ни прикочевали туда люди на знаменитые медные копи «Анаконда»... И тут, при этом моем пассаже о вавилонском столпотворении в маленьком Бьютте, что-то дрогнуло в широком землистом лице и синеватых губах Джека, исказилось как от боли. Да, откуда только ни понаехали люди в Бьютт и вообще в Америку, а его, Джека, предки всегда были здесь,- и в этом их проклятие,
Я заметил эту судорогу, эту гримасу боли.
- Джек, индейцы самые несчастные!
- А что делать?-с горькой трезвостью отозвался Джек.-Надо подлаживаться. Назад пути нет. Пролитое молоко не подберешь.,.
Он тысячу раз передумал это - всей своей жизнью. Не подберешь пролитое молоко. Но и не утешишься этой истиной.
- А почему мы должны походить на них?
И это было передумано тысячу раз. И от этого вопроса не мог избавиться Джек.
- Почему нельзя жить так, как жили наши предки? Почему нельзя быть довольным тем, что есть? Не гоняться за долларом и не участвовать в их «крысиных гонках»?!
Сам он ушел из резервации и не помышлял возвращаться. Но как тяжко и одиноко, как непривычно до сих пор ему, давным-давно ушедшему! И как он понимает тех, недавно ушедших, кто не смог выдержать, кто возвращается, спасаясь от одиночества, к жалкому, бедному и обреченному, но своему, родному, из необъятного, пестрого, равнодушного, безжалостно чужого мира. Когда он работал у геологов а сейсмографической партии, было там еще три индейца, моложе его, только что выехавшие из резервации, и он жалел их, воспитывал, внушал, что время не повернуть, с волками жить - по-волчьи выть, надо, стиснув зубы, отвыкать от своего (даже от родного языка), ассимилироваться, привыкать к чужому,- но трое так и не вынесли испытания, ушли, вернулись в резервацию.
Таких случаев было много в его памяти, и он перечислял их, погружая меня в коренную индейскую проблему-ассимиляции. А когда в бутылке изрядно убыло, подвел неожиданную черту нашему разговору:
-  Виски было твое, а за мной -ужин.
Встал, нахлобучил шляпу, упруго, картинно качнулся этаким голливудским ковбоем.
Мы спустились в холл. Было уже довольно поздно. За стойкой дежурил молодой парень, судя по внешности, из подрабатывающих студентов. В холле Джек стал другим. В номере исповедовался,тут - играл, самоутверждался. Заказал такси. Спрашивал о лучшем ресторане в городе и даже о ночном клубе с танцующими девочками. Студент растерялся под напором ухаря-ковбоя, смущенно разъяснил, что по части ночных клубов Флагстафф небогат, пожалуй, ни одного не найдешь и в округе.
По вызову приехал молодой таксист, тоже похожий на студента. И он был вежлив и услужлив, но не мог предложить больше того, что имелось, По тускло освещенным улицам уже уснувшего Флагстаффа мы покатили на окраину, где врывалась в город федеральная дорога 66 и где даже ночью не угасала жизнь с ее сиянием неоновых вывесок у мотелей и бензозаправок. Таксист вез нас в новый ресторан, в котором сам ни разу не был, но о котором слышал в местной радиорекламе.
Ресторан состоял из бара с интимным полусветом-полумраком и большого зала, в котором пустовали столы, покрытые накрахмаленными скатертями, и красные, с пластиковой обивкой кресла - провинциальная претензия на фешенебельность. Едва мы туда вошли, как я увидел еще одного Джека Кукера. Слетел налет удали и разгула, И подвыпив, индеец не забывал о своем месте в этой жизни и, быстро трезвея, отыскивал его. Поэтому мы очутились не в зале ресторана, не за столом с накрахмаленной скатертью, а в обыкновенной, насквозь просвечиваемой стекляшке - в кафе, которое Джек тотчас же обнаружил в этом комплексе. Правда, найдя свое место в стекляшке, он опять шумел, командовал молодой насмешливой официанткой, но, заметил я, теперь мой друг работал... под мексиканца.
Он вдруг заговорил с тяжелым мексиканским акцентом, то и дело перемежая речь, обращенную ко мне, испанским словечком - амиго, друг. Джек Кукер стеснялся быть индейцем.
И это заведение принадлежало американским китайцам, осуществляющим, как видно, широкое кулинарное наступление на Флагстафф. Каждый со своего места китаец-метрдотель, китаец-кассир и китаец-официант с молчаливым презрением поглядывали на Джека, на его пыльные сапожки и джинсы, на его широкое индейское лицо, на пьяные размашистые жесты.
Поужинав, мы дожидались у двери такси, вызванного кассиром. Подъехал дорогой «линкольн», из него вышли и направились в ресторан трое белых американцев, и еще один штришок резанул мне глаз: Джек мгновенно отшатнулся от двери, освобождая дорогу хозяевам Америки.
Он неспроста работал под мексиканца. Мексиканец - тоже неустроенное, гонимое существо, и все-таки индеец еще ниже, на самой низшей ступеньке, и за ним не нация и не государство, а всего лишь племя в резервации.
Давешний таксист-студент, единственный в ночном городе, повез нас в отель, но Джек завелся, не хотел угомониться, рвался еще куда-то, в какой-нибудь бар. И тут наши пути разошлись. С утра меня ждала работа корреспондента, знакомящегося с новым местом. И Джек не переубедил меня. Мы доехали до отеля, он вышел со мной, и, оставив в бумажнике двадцатидолларовую банкноту, остальные деньги сдал на хранение студенту-дежурному, продиктовав и взяв расписку: «Получено от Джека Кукера...» Видать, кое-что помнил об уроках, которые преподносила ему его разгульная жизнь.
Поднявшись в номер, я улегся спать. Была глубокая, умертвившая все звуки ночь, когда грохот в дверь вывел меня из сонного забытья. «Стэн! Стэн!» - раздавался за дверью громкий голос. В этом городе у меня был пока единственный знакомый, и только для него был я Стэном (Станиславом, сокращенным на американский лад). Пришлось подняться, открыть дверь. За ней шатался мертвецки пьяный Джек Кукер. «Ты спишь?!» - выкрикнул он гневно и разочарованно, убедившись по моему сонному виду, что я действительно спал вместо того, чтобы ждать своего нового друга. Испытывая чувство неловкости перед другими постояльцами, которым наши голоса не давали спать, я сказал: «Кончай, Джек, отправляйся спать...»
Он послушался...
Ковбои, даже перебрав накануне, просыпаются раньше корреспондентов. Джек барабанил в мою дверь утром, когда я еще стоял под душем, и еще раз, когда я брился. Он был в лихой своей шляпе, с сумкой в руке, готовый в дорогу.
-  Поздно ты встаешь.
Мы вместе спустились вниз, и утренняя дежурная, малоприветливая белая дама, смотрела на Джека с презрением вчерашних китайцев.
Решили вместе позавтракать. И в кафетерии при ресторане «Кейблс» опять стушевался мой индеец-ковбой. Заправляясь утренней яичницей и чашкой кофе, за столиками сидели солидные, деловые, в отутюженных костюмах и свежих сорочках стопроцентные американцы, непостижимые для его индейской души. Джек был пронзен их взглядами. Выскочил как ошпаренный: «Здесь нам долго не подадут».
И он снова искал свое место и нашел его в соседнем кафе «Гонконг», где мы оказались единственными посетителями.
Я развернул местную газету. Как всегда в начале апреля, сообщалось о церемонии присуждения в Голливуде премий Оскара, Я прочитал вслух список фильмов, режиссеров и актеров, получивших золотые статуэтки.
- Джек, а ты эти фильмы видел?
- Я в кино не хожу. Там все липа. Разве они покажут настоящую жизнь? - ответил Джек, уплетая яичницу.
-  А читаешь что-нибудь?
-  Читать люблю. Больше всего статьи о медицине.
Ему ничего не говорили имена Толстого, Достоевского, Чехова, известные даже нечитающим американцам. Зато он похвастался, что был лично знаком с Хемингуэем. Я не поверил. Джек рассказал, что повстречался с Хемингуэем однажды в Кетчеме, штат Айдахо, где у писателя был дом. Да, в Кетчеме Хемингуэй жил и там же застрелился. Маленький курортный поселок среди пологих покойных холмов Солнечной долины, речушка, за которой стоит хемингуэевский дом на окраине, единственная улица, на которой все знали писателя. Мне тоже довелось побывать в Кетчеме - когда его уже не было в живых.
-  Я подошел к нему,- рассказывал Джек, слегка обидевшись, что я не сразу ему поверил,- говорю: «Мистер Хемингуэй, я хотел бы с вами познакомиться.   Меня зовут Джек Кукер. Разрешите поставить вам стаканчик». А он говорит: «Нет, Джек, давай я тебе поставлю». Он знаешь как поддавал! Не то, что мы с тобой. Выпили с ним по стаканчику. Сказал я ему, что индеец. А он посоветовал: «А ты не принимай это близко к сердцу».
- В каком это смысле, Джек?
- Ну, в том смысле, что индейцам не сладко, что их всюду   теснят и шпыняют. Он сказал: «Не принимай это близко к сердцу. Веди себя, как боксер на ринге,- уходи от удара...»
После завтрака Джек пошел на автобусную станцию, чтобы отправиться к себе, на ранчо в Альбукерке. Мы простились тепло и растроганно. Жали друг другу руки, хлопали друг друга по плечу. Я оставил ему свой нью-йоркский адрес.
Но простились мы, оказалось, ненадолго. Часа через два, сделав записи в тетради и выходя из отеля, я столкнулся с ним у лифта. Он был стой же сумкой в руке, в той же шляпе, в тех же пыльных сапогах, собравшийся в дорогу и никуда не уехавший.
- Джек?
Он обернулся. Лицо его было страшным. Он еле держался на ногах. Первый раз в жизни я становился свидетелем индейского запоя.

Далее: Флагстафф

ОГЛАВЛЕНИЕ